Александр Солженицын - Красное колесо. Узел IV. Апрель Семнадцатого
Не вздрогнули министры, не откинулись, не запротестовали. И даже — Львов понимающе кивнул. А Некрасов — горел встречным взглядом. Он только должен был держаться в министерских приличиях, а по духу-то он был почти советский.
Милюкова — они уже сговорились сдать?
Но сколько же образумляющих ударов должно было прийтись по их головам за эти два месяца, чтобы размягчить их так к сегодняшнему дню! (Владимир Ильич будет доволен этим наблюдением.) Не без влияния остались тут и крайние лозунги большевиков, ещё и до Ленина, когда их Каменев выдвигал. В те дни он самостоятельно угадывал и выражал эту линию публично, именно это он и говорил в конце марта на Всероссийском совещании советов, когда и ИК далеко не был согласен, — а вот теперь это вносится как само собой разуменное, и даже министры кивают головами. Мы не замечаем в течении дней, а революция быстро идёт вперёд.
Церетели, после паузы, читал дальше. Наш второй пункт: дальнейшая демократизация армии. И — и! — укрепление её боевой силы и способности к оборонительным — и наступательным! — действиям.
Этот пункт — из сложнейших для любой головы. И Каменев в своих речах в те дни старался не выражаться слишком конкретно, чтоб не схватили в капкан. Он больше нажимал на то, чтобы сговориться с угнетёнными классами других стран и так покончить лить кровь, превратить русскую национальную революцию в пролог восстания угнетённых народов всех воюющих стран против молоха империализма. (По сути — то, что Ленин потом привёз.) А его обзывали благодушным мечтателем и добивались: а пока угнетённые народы не восстали — нашу армию сохранять? или сложить оружие и распустить по домам? Вот в этом проклятом пункте наиболее не хотелось Каменеву быть опасно чётким, он отвечал: сохранить мощь армии как оплот против контрреволюции. Нет, а против немца? Если бороться — до каких пор? если не бороться — то как получить мир? а если восстания западного пролетариата не будет? и мир — всякий ли приемлем? И приходилось выражать: да, сложить оружие была бы политика рабства, а не политика мира, надо отвечать на пулю пулей. (Приехал Ленин — и как же голову мылил, что это выражено неполитично, и в корне неправильно.)
Но здесь, сейчас, большевицкий взгляд не побеждал, напротив, качнулся маятник в другую сторону — и вот сам Исполнительный Комитет позорно предлагал готовность армии к наступательным действиям! — ещё бы это не было министрам приятно! Они конечно всецело согласны.
А третий пункт условий ИК — был самый сгусток социализма: контроль над производством, над транспортом, над обменом и распределением продуктов, а в необходимых случаях и государственная организация производства. Да тут порядочные буржуазные министры должны были просто встать на дыбы! Но эти — о, как они были уже озабочены и сокрушены: по самому социалистическому пункту они меньше всего и возражали! — так они тянулись за коалицией, сами уже не способные ни на что.
Даже на переговоры не похоже — настолько нет борьбы. (Да трём против тринадцати — много и не поспоришь?)
И ещё эшелоном шли три социалистических пункта: всесторонняя защита труда, государственное регулирование землепользования и готовить переход земли к трудящимся, и возложение финансовых тягот на имущие классы, — и против всего этого Некрасов нисколько не возражал, а Львов и Терещенко осторожно: что надо обсудить детали.
А дальше что ж? — демократическое самоуправление да Учредительное Собрание — тут демократам и спорить не с чем.
Из тринадцати большинство молчало (вчера накричавшись). Тем более наблюдатели. Сидел Каменев и удивлялся: как негромко происходит смена государственного пути всей России — с буржуазного на социалистический. (Но Ленину — этого будет мало, ничто.)
Теперь список условий — опять же восемь условий, как и в марте, — передали Львову. Он медленно читал, и началось обсуждение пункта за пунктом.
И мало же имели министры сил для устойчивости и борьбы. По грозному первому пункту, не отстаивая ни единой милюковской позиции, только и нашлись прибавить: что не прямо переговоры с союзниками об изменении договоров, а подготовка переговоров. Хорошо. И что коалиционное правительство отвергает сепаратный мир, но война и мир — лишь в согласии с союзниками. Исполкомовцы переглянулись, переговорились, — да что ж, они сами уже в это сползли. Согласны.
Когда очень прижимают, приходится и большевикам говорить: „отвергаем сепаратный мир”. Но без надобности — не следовало бы вот так опрометчиво фиксировать. Как будто мы к сепаратному и не призываем, а свобода в формулировках должна остаться. Такова ленинская школа. К счастью, сейчас от наблюдателя не ждали ни высказывания, ни подписи.
И даже так выразился Львов с дружественной улыбкой, что вручённые условия по существу суть продолжение и развитие той политики, которую Временное правительство и до сих пор осуществляло, — и поэтому какие ж могут быть существенные возражения? он не предвидит их и от большинства министров.
И так — ещё раз был явно зачёркнут и сдан Милюков.
Ещё несколько мелких поправок, вот по земельному вопросу. О, разумеется, во Временном правительстве нет никого, кто бы сомневался в неизбежности перехода всей земли в руки крестьянства. — (Заметим: как и нет сомнений в республиканском строе, так что все главные задачи Учредительного Собрания уже выполнены, — посмеивался Лев Борисыч под усами.) — Но вот с этим регулированием землепользования — надо бы несколько конкретизировать. И всё-таки указать, что до Учредительного Собрания мы никак не властны решать...
Тут устроили небольшой перерыв. Церетели потел над редакцией. Каменев, зная за собой способность находить удачные компромиссные формулировки, подошёл к нему и, не удержался (узнал бы Ленин — дал бы нагоняя!), тихо посоветовал, как выразиться: регулирование — в интересах трудящегося населения и чтоб обеспечить наибольшее производство хлеба: (Баланс.)
Церетели оценил остроумие ситуации — совет от противника и этого совещания и этой коалиции. И вписал.
А Каменев, заняв опять кресло, анализировал своё двойственное самочувствие. Был ли он действительно противник этой коалиции? Как большевик — да, теперь вынужден быть непримиримым противником. Но как-то, до приезда Ленина, он иронически предлагал меньшевикам: раз вы всё равно правительство поддерживаете, вам же Плеханов советует входить, — так и входите. (И про себя не считал это такой уже шуткой.)
Сейчас Лев Борисович чувствовал себя тут хорошо, на месте. Идёт спокойное серьёзное обсуждение, без жгучих выкриков и брани, так характерной для Ленина, — в тишине устрояется судьба огромной страны на путях же социалистических, в дальнейшее развитие революции, — чего ж ещё желать? и каких больших уступок можно было бы требовать от этих буржуа, согласных остаться в правительстве — даже, даже и на таких условиях!
На самом деле — конечно же это было правильное решение, сохранение социального равновесия в такой неустойчивой обстановке, только так и может сейчас составиться власть. И он сам, серьёзно говоря, даже охотно вступил бы министром, и нисколько не хуже, чем другие члены ИК. И совсем не из честолюбия, не из властолюбия, их не было у Льва Борисыча, — а просто для разумного порядка.
Но будет сегодня вечером выступать на Совете публично, и вынужден будет возглашать: вся власть — Совету.
И обо всём здешнем придётся подробно докладывать Ленину — и с подсмешкой. Хотя на самом деле ничего тут язвительного не усмотришь.
Уйти из партии? — на такой резкий шаг Лев Борисыч не мог решиться. Он рассчитывал, что сами обстоятельства постепенно отрезвят Ленина.
Схватиться с Лениным в поединке и сметь его переспорить — мог единственный человек, брат жены, Лев Давыдович. И он — вот-вот, на днях ждётся. Но он и в большевики не записан, он реет вне партий, у него действительно орлиный полёт, — и Каменев робеет и перед ним, как и перед Лениным.
Условия ИК были фактически приняты, но обсуждение не кончилось: всё-таки и у министров же было что-то. А вот что: во вступительной декларации нового правительства должна быть с особой силой подчёркнута — твёрдость новой власти.
Они, бедняги, изголодались по общественному доверию, они единственно просили, чтобы власть была всё же властью, а не куклой. Терещенко, с бабочкой на шее, один среди всех нарядный, говорил с большим волнением:
— Вы видите, мы, так называемые цензовые элементы, согласны на всю вашу программу. Но обеспечьте же хоть новому правительству твёрдое положение, которого не было у нас до сих пор! Ведь так — совсем невозможно работать, вы попробуйте! Как же можно в разгаре войны — и не иметь дееспособной власти? Должно же правительство иметь власть применить и принуждение, вот к анархическим элементам, они же всё развалят.
