Переулок Мидак (ЛП) - Махфуз Нагиб

— Да, путешествие — это благословение. Но горе мне — я ведь буду так далеко от тебя, там не будет ни следа твоего, ничего…

— Не только ты один будешь так одинок…

Опьянённый её словами, он повернулся к ней и поднял её руку, так что та коснулась его сердца, прошептав:

— Правда?!

На губах её мелькнула нежная улыбка, которую его глаза различили в тусклом свете, исходящим от некоторых лавок. В этот момент для него не существовало ничего, кроме её любимого лица. Из уст его полились слова:

— До чего ты прекрасна, до чего нежна, до чего мила! Это и есть любовь, это приятнейшее удовольствие, Хамида, без которого целый мир и гроша ломаного не стоит…

Она не знала, что ей сказать в ответ, и потому хранила молчание. Его слова, сливавшиеся словно голоса в едином хоре, ласкали её слух и доводили до экстаза. Ей хотелось, чтобы он не умолкал никогда. Это пылкое чувство смутило Аббаса настолько, что он, не отдавая себе отчёта, сказал:

— Это любовь. Любовь — это всё, что у нас есть. Её достаточно и даже сверхдостаточно. Когда мы близки, мы радуемся, а вдали друг от друга — находим утешение. В жизни есть что-то, намного превосходящее саму жизнь…

Он на миг замолк, тяжело вздохнув, и продолжил:

— Я уезжаю во имя любви и вернусь, заработав много денег…

Не отдавая себе отчёта, она пролепетала:

— Много, Иншалла…

— По воле Божьей и с благословения Хусейна. Тебе будут завидовать все те девушки.

Она весело улыбнулась:

— О… Как было бы приятно!

Дорога закончилась, а они даже не почувствовали этого: вместе они весело смеялись. Также вместе они повернули назад. По дороге обратно Аббас вдруг ощутил, что их свидание также близится к концу, и к нему вернулись мысли о расставании и долгой разлуке. На душе его неприятно скребли кошки, то и дело наводя грусть. На полпути он пылко спросил её:

— Где мне проститься с тобой?

Она поняла, что он имеет в виду: губы её задрожали, и она спросила в ответ:

— Здесь?!

Однако он отверг эту идею:

— Я не могу проститься с тобой, словно вор…

— Тогда где ты хочешь?

— Возвращайся домой первая и подожди меня немного на лестнице…

Она ускорила шаги, а он стал возвращаться медленнее, пока не достиг переулка. Лавки были уже заперты. Аббас приблизился к дому госпожи Сании Афифи, не обращая ни на что внимания, и поднялся по лестнице, осторожно ступая в кромешной темноте, положив одну руку на перила, а другой наощупь прокладывая себе путь. На второй лестничной площадке кончики его пальцев дотронулись до её накидки, и сердце его заколотилось, выпуская наружу томившуюся в нём страсть. Он схватил её за руку и нежно притянул к себе, заключив в свои объятия, а затем с силой, исходящей из томящихся в нём нежности и желания, прижал к груди. Его рот бросился к ней, поймав сначала её нос, а затем опустился прямиком на губы, приветственно раскрывшиеся для него. На миг он забылся в любовном экстазе, но очнулся, когда она мягко высвободилась из его объятий и продолжила подниматься по лестнице. Он прошептал ей вслед: «До свидания».

Хамиду ещё никогда не настигало такое возбуждение, как в тот вечер на лестнице. На краткий миг вся её долгая жизнь наполнилась теплом и нежными эмоциями. Она поняла, что отныне навсегда связана с ним.

Тем же вечером Аббас Аль-Хулв зашёл к матери Хамиды попрощаться… Затем он отправился в кафе вместе со своим другом — Хусейном Киршей — провести там свою последнюю ночь перед отъездом. Хусейн казался весёлым и довольным оттого, что его мнение возымело действие на друга, и тоном некоего вызова, впрочем, небеспричинного, сказал Аббасу:

— Попрощайся теперь с этой вонючей жизнью здесь и наслаждайся истинной жизнью…

Аль-Хулв молча улыбнулся, скрывая от друга скорбь, рвущую его сердце из-за расставания с любимым переулком и девушкой, что сводила его с ума. Он сидел меж своих друзей, стараясь скрыть тоску, внимая их прощальным словам и напутственным обращениям. Господин Ридван Аль-Хусейни благословил его и долго-долго молился за него, сказав в качестве наставления:

— Экономь то жалованье, что будешь получать, остерегайся расточительства, а также алкоголя и свинины. Не забывай, что ты родом из переулка Мидак, и сюда же вернёшься…

Доктор Буши рассмеялся:

— Ты вернёшься к нам богатым, Иншалла. Непременно так и будет. И тогда нужно будет вырвать у тебя все испорченные зубы и заменить их на золотой протез, больше подходящий твоему статусу…

Аль-Хулв улыбнулся: он чувствовал признательность доктору, ибо именно он выступил «послом-посредником» между ним и Хамидой, а также именно он купил ему необходимое для его салона оборудование по неплохой цене, позволившей ему отправиться в путь. Дядюшка Камил сидел молчаливо и задумчиво, испытывая сердечную тоску от неминуемой разлуки с ним. Он не знал, как назавтра, после отъезда юноши, бок о бок с которым он жил долгие годы и которого любил, словно часть себя самого, воспримет своё одиночество и уныние… Всякий раз, как кто-нибудь принимался хвалить Аль-Хулва или выражать соболезнования из-за его разлуки с ним, глаза его наполнялись слезами, так что все потешались над ним.

Шейх Дервиш, благословляя юношу, прочитал айат «Аль-Курси» из священного Корана и сказал ему:

— Ты записался добровольцем в британскую армию, и если доблестно проявишь себя там, то есть вероятность, что английский король выделит для тебя небольшое королевство и назначит наместником над ним. По-английски это будет viceroy, а произносится как в — и - с — р - о — й…

Рано утром следующего дня Аль-Хулв покинул дом со свёртком одежды. Погода стояла холодная и сырая. Никто из обитателей переулка Мидак пока ещё не проснулся, за исключением пекарши и Санкара, официанта кафе. Юноша поднял голову на своё любимое окно и обнаружил его запертым. Он попрощался с ним, бросив на него такой нежный взгляд, от которого почти таяла роса на створках, и медленно, опустив голову, направился к своей лавке, на которую со вздохом посмотрел в последний раз. Взгляд его зацепился на вывеске, прибитой к двери, на которой крупным шрифтом было написано: «Сдаётся в аренду». Грудь его сжалась от грусти, а из глаз чуть было не полились слёзы…

Он ускорил шаг, словно убегая от преследовавших его эмоций, но как только переулок остался позади, почувствовал, что сердце его выскочило из груди и вернулось туда…

14

Пойти служить в британской армии убедил Аббаса Аль-Хулва Хусейн Кирша, и вот наконец юноша уехал в Телль Аль-Кабир и переулок опустел без него, а его лавку арендовал один старый парикмахер. Сам же Хусейн сходил с ума — его опустошал неистовый приступ ненависти и омерзения к переулку Мидак и его обитателям. Уже давно он открыто высказывал своё презрение к переулку и тем, кто его населял, с нетерпением ожидая начала новой жизни. Вместе с тем он не находил способа сделать это, и так и не принял подлинного решения, дабы осуществит свои мечты. Так что, когда Аль-Хулв уехал, он начал сходить с ума от одной только мысли, что Аль-Хулв начнёт для себя новую жизнь, а ему придётся остаться в этом грязном переулке, не зная, как от него избавиться. Он собрал всю свою волю и решительность, чтобы начать новую жизнь, чего бы это ему ни стоило. Со своей привычной грубоватостью приняв решение, он заявил однажды матери:

— Послушай меня, я принял бесповоротное решение: эта жизнь больше невыносима, и нет больше никакой нужды терпеть её.

Его мать уже привыкла к его недовольству, выслушивая ругательства в адрес переулка и всех его жителей, и считала, впрочем, равно как и его отец, что всё это бред, которому не стоит уделять внимания. Потому она лишь промолчала в ответ, пробормотав только:

— О Аллах, пощади меня, спаси от такой жизни!

Но Хусейн, из маленьких глаз которого сыпались искры, а смуглое лицо побледнело от гнева, продолжал:

— Эта жизнь невыносима, и начиная с завтрашнего дня я больше терпеть её не буду…