Бенито Гальдос - Двор Карла IV. Сарагоса
Длинная анфилада украшенных гобеленами зал, по которой я проходил, тянется во всю длину дворца и сообщает между собой апартаменты короля и королевы, окна которых выходят на восточный фасад этого огромного здания. Я шел вместе со всеми, нимало не заботясь о том, положено ли мне разгуливать по таким местам, — впрочем, никто меня не останавливал, и я бесстрашно шагал вперед. Залы были слабо освещены, фигуры на гобеленах казались в мягкой полутьме застывшими тенями или туманными бликами на темном фоне стен, которые поглощали неведомо откуда струившийся свет. Я обводил взглядом вереницы мифологических персонажей, соблазнительная нагота которых должна была, по замыслу художников, украсить мрачные стены, воздвигнутые Филиппом, но только я принялся рассматривать их подробней, как вдруг показалась необычная процессия, и взоры всех устремились к ней.
Это возвращался к себе принц Астурийский после допроса в Кастильском совете по начатому против него делу о преступном заговоре. Никогда не изгладятся из моей памяти малейшие подробности этого мрачного шествия. Я смотрел во все глаза, зрелище было поистине удивительное, — взволнованный им, я потом долго не мог заснуть. Впереди выступал господин с большим канделябром в руке, который он держал высоко, как бы желая посветить всем, кто следовал за ним, однако свет был так слаб, что выхватывал из тьмы лишь блестящую вышивку на полах его кафтана. Дальше шло несколько лейб-гвардейцев, а за ними — молодой человек, в котором я, сам не знаю почему, сразу признал наследного принца. Он был крепкого сложения, сангвинической наружности; слишком густые черные брови, брюзгливо поджатые губы и мясистый нос делали его весьма непривлекательным, по крайней мере, на мой взгляд. Шел он потупив глаза, но каждая черточка угрюмого, перекошенного лица выдавала снедавшую его злобу. Рядом шел старик лет шестидесяти сперва я даже не догадался, что это и есть король Карл IV. Я представлял его хилым, тщедушным человеком, оказалось же, что был он среднего роста, довольно плотный, с небольшим румяным лицом, причем во всем его облике невозможно было обнаружить никаких физиогномических признаков, коими природе надлежало бы снабдить чистокровного короля в отличие от какого-нибудь бакалейщика.
Господа, сопровождавшие его, — как я позже узнал, то были министры и временный председатель совета, — больше привлекли мое внимание; придет время, я познакомлю вас с некоторыми из этих славных мужей. Замыкал процессию небольшой отряд лейб-гвардейцев. Пока они проходили, в залах царило гробовое молчание, слышался только шум постепенно удаляющихся шагов. Наконец вся процессия скрылась за дверями, ведшими в апартаменты его высочества. Тут придворные вновь принялись шушукаться, и я заметил, что среди них появилась Амаранта — вероятно, она пришла за мной и кстати остановилась побеседовать с каким-то господином в военном мундире.
— Я слышал, что во время допроса, — говорил этот господин, — его высочество держался с королем не вполне почтительно.
— И что ж, он под арестом? — с живостью спросила Амаранта.
— Да, сударыня. Ему запрещено покидать свои апартаменты, будет поставлена стража. Смотрите, выходят. Наверно, отняли у него шпагу.
Процессия опять прошла по залам, но уже без принца: впереди по-прежнему шествовал придворный с канделябром. Когда король и министры исчезли из виду, все обитатели дворца, высыпавшие на них поглядеть, тоже стали заползать в свои норы, и долго еще слышалось громкое хлопанье затворяемых дверей. Погасли огни в просторных залах, изящные фигуры на гобеленах растворились во мраке, точно призраки, которые с первым криком петуха прячутся в свои таинственные убежища.
Поднявшись в наши комнаты, я подошел к одному из окон — они все выходили во внутренний двор, — чтобы посмотреть, где нахожусь. Ночь была темная, я видел лишь сплошную черную громаду, над которой торчали высокие крыши, купола, башни, печные трубы, какие-то выступы, навесы, аркбутаны и флюгеры, врезаясь в небо, подобно мачтам огромного корабля. Величественное это зрелище наполняло душу трепетом и было под стать тому, которое мне довелось увидеть только что. Я задумался, но долго предаваться размышлениям не пришлось: раздались легкие шаги, шорох юбок, кто-то тихо позвал меня, и я отошел от окна.
Контраст был разительный: после столь мрачной картины передо мной предстала Амаранта с обворожительной улыбкой. Вокруг все молчало, маркиз-дипломат и его сестра удалились на покой. Амаранта сменила дорожное платье на легкое, свободное одеяние, в котором казалась еще более прекрасной. Когда она окликнула меня, рядом с нею стояла служанка, но девушка тут же ушла, и тогда наша прелестная госпожа, собственноручно замкнув дверь на галерею, велела мне подойти поближе.
XIII
— Так не забудь своей клятвы, — сказала она, усаживаясь. — Я полагаюсь на твою преданность и умение молчать. Повторяю, мне кажется, что ты — толковый малый, и вскоре тебе будет предоставлена возможность это доказать.
Уж не припомню, в каких именно выражениях я уверял ее в своей преданности, но, видимо, говорил я весьма пылко и с драматическими жестами, потому что Амаранта, смеясь, посоветовала мне быть более сдержанным.
— И ты не хотел бы вернуться к Ла Гонсалес? — спросила она.
— Ни к Ла Гонсалес, ни к королю, ни к императору! — отвечал я. — Пока я жив, я никуда не уйду от моей любимой, обожаемой госпожи.
При этих словах я бросился на колени перед креслом, в котором сидела Амаранта в очаровательно небрежной позе. Но она заставила меня встать и сказала, что я должен буду вернуться к своей прежней хозяйке, хотя в то же время буду втайне служить ей, Амаранте, Мне это показалось странным, загадочным, но расспрашивать я не посмел.
— Если будешь исполнять мои приказания, — продолжала она, — можешь быть уверен, что тебя ждет счастливое будущее. Как знать, Габриэль, быть может, ты еще станешь знатным и богатым человеком! Бывало, что люди, куда глупее тебя, за одну ночь превращались в могущественных вельмож.
— Совершенно справедливо, сударыня. Но ведь я из совсем простой семьи, круглый сирота, еле-еле выучился читать, да и то по складам и когда буквы в книге с кулак величиной, а писать умею только свою фамилию, зато росчерк делаю такой замысловатый, что любой писец позавидует.
— Значит, надо подумать о твоем образовании: мужчине не годится быть невеждой. Я займусь этим. Но с условием, повторяю еще раз, что ты будешь мне исправно служить.
— О, в преданности моей не сомневайтесь. Скажите только, ваша милость, в чем состоят мои обязанности на новой службе, — попросил я, желая узнать, какими услугами должен отплатить за столь необычайное благоволение.
— Сейчас скажу. Дело это сложное, щекотливое, но я верю в твою сообразительность.
— Ради вашей милости я готов исполнить любое, самое сложное и щекотливое дело, — отвечал я со свойственной мне пылкостью. — Не слугой буду я вам, а рабом, который, если понадобится, жизнь отдаст.
— Ну, жизнь отдавать пока не придется, — улыбнулась она. — Тебе надо лишь хорошенько наблюдать, а главное, быть мне абсолютно преданным, исполнять каждое мое желание и первой своей обязанностью почитать полное послушание — это совсем нетрудно.
— Я горю нетерпением, я мечтаю скорей приступить к службе.
— Мы еще поговорим, когда ты будешь поспокойней. Сейчас я должна написать несколько писем. Впрочем, ты можешь приступить к исполнению своих обязанностей — ответь мне на два-три вопроса, мне это нужно знать для своих писем. Скажи: Лесбия бывала у вас в доме без меня?
Этот вопрос поверг меня в замешательство, он показался мне не имеющим никакого отношения к моей службе. Напрягши память, я ответил:
— Бывала, но не часто.
— А видел ли ты ее когда-нибудь в уборных театра «Дель Принсипе»?
— Вот этого я не припомню. Не могу поклясться ни в том, что видел, ни в том, что не видел.
— Если и видел, удивляться нечему — Лесбия не гнушается захаживать в такие места, — сказала Амаранта с глубоким презрением.
Последовала пауза, Амаранта о чем то задумалась.
— Правила приличий ей нипочем, — наконец сказала она. — Лесбия уверена, что все в восторге от ее остроумия, приветливости, красоты. А ведь, по правде сказать, в ее красоте нет ничего особенного.
— Ровно ничего особенного, — подхватил я, льстя ревнивым чувствам моей госпожи.
— Вот ты и будешь докладывать мне о ней и о всяких других вещах, меня интересующих Но первое мое приказание — молчать как рыба. Надеюсь, ты будешь доволен мною, а я тобою. Так ведь?
— О, чем я смогу отблагодарить за столь великую милость? — воскликнул я. — Мне кажется, я схожу с ума, я и впрямь могу сойти с ума от счастья. Я не в силах молчать, мое сердце переполнено, я должен выразить вслух чувства, которыми оно охвачено с той минуты, когда ваша милость соизволила обратить на меня свой взор. А теперь, когда я услышал, что ваша милость намерена сделать меня выдающимся человеком, чтобы я занял почетное место в мире, теперь, мнится, и тысячи лет жизни не хватит мне на то, чтобы отплатить вам, моей благодетельнице. Ах, как бы я хотел быть не хуже тех господ, каких я вижу здесь, во дворце! Неужели это возможно? Неужели вы полагаете, что, просветившись с вашей помощью, я смогу выйти в люди? Увы! Для бедняка, выросшего в нищете, обреченного быть слугой, не имеющего богатых родственников, нет иного пути к лучшему положению, как великодушное покровительство знатной особы, вроде вас. И если мои желания исполнятся — разве это будет первый случай? Не так ли, сударыня? Есть ведь здесь очень важные и влиятельные персоны, которые обязаны своим богатством и возвышением только поддержке сиятельной дамы.
