Михаил Попов - Ломоносов: поступь Титана
— Ишь, усач! — усмехается Михайла Васильевич и слегка наклоняется к Рихману. — Помнишь, про крепость говаривал — Вессель? Куда меня упекли, когда в рейтары метили определить? Там такой же вахмистр был — с усищами да палкой-погонялкой…
Ораниенбаум меж тем остается позади. Заставы кончаются. В версте за чертой императорских владений Михайла Васильевич слегка привстает.
— А вот и мои, — он окидывает окрест взмахом руки, — мои земли.
Рихман с интересом поводит взглядом. Дорога здесь, давно не знавшая дождей, как и везде, сухая, но по виду иная. До этого коляска катила по утрамбованному да ухоженному песчано-гравийному полотну. А тут колея узкая, в иных местах двум повозкам не разминуться, но главное — не укатанная: колеса то и дело спотыкаются на ухабах, едва не по ступицы ухают в рытвины — не езда, одно наказание. Маленько смущаясь, что доставляет сердечному другу неудобства, Ломоносов начинает пояснять, отчего сие происходит, да потихоньку пенять на соседей.
Земли передельные, отписаны десятина к десятине в реестр матушки-государыни окрестными помещиками. И народ-то все как будто почтенный: действительный тайный советник князь Михал Володимирович Долгоруков, лейб-гвардии майор Воейков, экипаж-майстер Андрей Подчетков, генерал-майор Шепелев Степан Андреич, статский советник Григорий Ергольский да обер-комендант Санкт-Петербурга князь Мещерский Федор Василич… Люди все знатные, почтенные, а — вот поди ж ты! — спихнули самые неудобья: песчаник, мхи, болотину… Словом, на тебе, боже, что нам негоже.
— А кол и ко всеко? — одолевая тряску, осведомляется Рихман.
— Земли-то? — Михайла Васильевич оглядывает окрестности. — Чуть помене десяти тыщ… Вроде и немало, да землица-то все бросовая, — опять тянет он свое и тут же машет рукой, ровно отгоняет назойливую муху. — Ну, да мне ведь не от пашни доход иметь — от мусийной фабрики. А пашня — для прокорма работных людей…
— Мноко ли их?
— А вот считай, — ответствует Ломоносов. — Там, за перелеском, — он показывает влево, — деревня Шишкина — душ числом сто тридцать шесть, дале — Калиши, двадцать девять душ, Перекусиха и Липовка — числом тридцать четыре, да Усть-Рудица, в ней двенадцать душ. Всего, стало быть, двести да одиннадцать. Половину… около того соберу в Усть-Рудице на мануфактуре. Остальные будут кормить себя да фабричных работных…
Нателепавшись по худой дороге, коляска наконец вкатывает на просторную луговину. На ней, куда ни кинешь взгляд, кипит строительство. Белеют тесом большие и малые срубы. Повсюду работный говор, перестук топоров, ширканье пил. Там и сям россыпи неокоренных бревен, склады досок, пирамидки красного кирпича.
Коляска останавливается подле кирпичного фундамента, по которому уже стелют первый венец сруба.
— Сие двор для приезду, — поясняет гостю Михайла Васильевич. — Кабинет мой, опочивальня…
Он живо, несмотря на телесную основательность, выходит из коляски. Ему навстречу спешит староста— красноносый мужик с окладистой бородой в гороховой рубахе до колен и смазных сапогах. Радостно, но вовсе не по-холопски приветствуя хозяина, Лука коротко докладывает о строительстве: плотников хватает, каменщиков — тоже, недостает рук на подсобье, надо бы нарядить из Шишкиной молодых баб да отроков, что поматерей; в пильных материалах недостатка нет, появилась нужда в пакле да мхе да еще в огнеупорном кирпиче, поскольку у печников уже есть заделье, да и лещадь на крышу пора смекать…
Доклад подходит к концу. Напоследи староста вполголоса добавляет о потраве в лесу, что вдругорядь учинили ропшинские мужики — крепостные помещика Скворцова по наущению тамошнего управляющего, а еще о кузнеце Василее, который напился пьяный и гонялся за всеми с кувалдой. В ответ на все эго Михайла Васильевич подымает свою тяжелую, окованную железом палку.
— А вот я ему! — грозит он, но трудно понять, кому это предназначается: кузнецу ли Василею, ропшинскому ли управляющему, науськивающему мужиков-порубщиков, или самому генерал-лейтенанту в отставке Скворцову.
Впрочем, ныне че распаляться по этим и иным каким докучным поводам Михайле Васильевичу нет охоты. В гостях у него любезный друг, а стало быть, ничто не должно омрачать достойного приема. Подхватив Рихмана под локоток, Ломоносов увлекает его за собой — не то в беседку, не то в легкий летний домик, что стоит обочь строящегося особняка. Челядинцы, упреждая их, уже спускают там кисейные завесы, дабы господ не донимали осы да мухи.
Рихман сухопарый, остистый — солнце, достигшее зенита, его не так донимает, он лишь слегка промокает платком лоб. А Михайла Васильевич отдувается, ему жарко. Очутившись под сенью просторной беседки, он скидывает камзол, оставшись в одной белой сорочице, а следом стягивает и парик — ну ее к лешему, эту пудреную мочалку!
Покуда дворня живо, но не шибко толково накрывает стол, Михайла Васильевич достает из дорожного баула большой, свернутый в трубу лист и разворачивает его. Поглядеть со стороны, он будто фельдмаршал, который, окидывая взором поле баталии, машинально ищет ногой барабан, дабы опереться на него. Но сие не про Михайлу Васильевича. Ему милей возлюбленная тишина, и посему не боевой барабан отыскивает его стопа, а обыкновенный сосновый чурбан, стоящий в уголке. В руках же его не карта баталии, а свиток с планом стройки.
— Сие, стало быть, двор для приезда, — тычет Ломоносов пальцем в чертеж и поводит рукой по местности. — Слева — рукодельная мастерская, одесную — лаборатория, вишь — проемы для окон… А напротив мельница будет.
Отсюда, с угорышка, на котором стоит беседка, хорошо видно, как смыкаются две речушки — Рудица да Черная. Цвет их соответствует названиям: у одной дно глинистое, она светлее; у другой — мшистое, черна, как омут. Вот в сем речном лоне и строится мельница.
— Смекаю поставить три колеса, — поясняет Михайла Васильевич и загибает пальцы. — Одно для пильных рам — доски кроить, другое для фабричных нужд — мешать, толочь, чего надобно будет; а третье для мукомольни.
Полнокровное лицо Ломоносова пылает вдохновением. Рихман внимает Михайле Васильевичу с видимым интересом.
— Карашо! Кут! — то и дело кивает он.
— А там дале, — Ломоносов показывает вниз по течению, — фабричная слобода. — Он тут же тычет пальцем в чертеж. Десять изб, крытых гонтом, стоят одной улицей. Покуда они все на плане. На натуре видны только бревна, ничего более. Да до осени еще далеко, авось поспеется…
— Карашо! — показывая крупные зубы, снова улыбается Рихман. Он искренен в своих чувствах, Михайла видит это по глазам — они лучатся добродушной белесой синевой.
Оглядев обширную усадьбу, ближние и дальние углы, хозяин с гостем садятся за обеденный стол. Он накрыт по-простому. Тут много зелени, свежих овощей, в латке — жареная белорыбица, на блюде — студень. А посередке возвышается хрустальный графин с красным вином. Вино терпкое, в меру прохладное. Оно вызывает прилив аппетита. Оба — и гость, и хозяин — едят в охотку и не чинясь. Баба — чухонка, весьма пригожая и опрятно одетая, приносит с ледника лохань свежей окрошки.
— Меланья — кухарка знатная, — хвалит ее в глаза Михайла, и она расцветает маковым цветом. — На сыворотке окрошку готовит. Отведай.
Рихман хлебает окрошку с аппетитом. Подобное блюдо он пробовал в детстве. Когда и где? — осведомляется Михайла. Оказывается, в Пернове. В ту пору, когда он появился на свет, его родной городок заняли войска графа Шереметева. В их доме всегда стояли русские офицеры. И тогда, когда шли баталии, и после, когда шведская армия уже была вытеснена из Лифляндии. Господа офицеры угощали маленького Георга сластями, а их денщики да повара потчевали русскими блюдами.
Трапеза тянется долго. Опорожненный графин наполняется вдругорядь. Сытный обед да доброе вино клонят помаленьку в сон. Разговор стихает. Отяжелевший гость, по совету хозяина, укладывается на лежанку, покрытую сенной перинкой. По другую сторону обеденного стола вытягивается и Михайла. Хорошо передохнуть после обеда да пообмять в брюшинке свежие крошки! Да только сон его нынче не берег. Маленько вздремнув, Михайла Васильевич поднимается и отправляется на стройку: нать самому все поближе посмотреть да потрогать, такая уж у него натура.
Боле всего Ломоносова заботит лаборатория — заглавная буква его мусийного прожекта. Вот туда Михайла Васильевич и ладит свои стопы.
На бревнах боркаются трое плотников— это здешние, усть-рудицкие мужики. Он специально велел поставить на лабораторный сруб местных поселыциков, дабы они тюкались здесь до потемок, а не шабашили бы ране, норовя по свету попасть в Липовку али того дале — в Перекусиху.
Сруб растет ходко. Правда, до скончания еще неблизко. Покуль не до верха выведены стены и простенки, заместо околен зияют проемы, о стропилах да перекрытиях помину еще нет. И все-таки к первым испытаниям лаборатория уже готова. На макушке молодой сосны, стоящей близ сруба, укреплена громовая проволока, она торчит выше вершины. Охвостье же проволоки тянется к проему окна, а там, на конце ее, перекинутом через деревянный клин, висит подкова, обращенная вверх рогами.
