Лев Жданов - Под властью фаворита
Компания притихла, словно призадумалась.
Семеновец, капитан Чичерин, близкий человек к Брауншвейгской фамилии, чувствуя опасность минуты, заговорил мягко, убедительно, но твердо, желая сразу сломить общее настроение.
– Что за новости! О чем думать еще? Мы ли не знаем принца Антона? Душа-человек, Уж если регента выбирать нового – ему и быть. Отец императора, чего же лучше? И народу, и чужим потентатам это, полагаю, будет приятно. А… ежели грех там какой и случится – все лучше, когда у правителя фаворитка будет, ничем ежели снова у новой государыни свои дружки заведутся, как то бывало искони и вечно. Бабенка за силой не погонится, как фаворит-наложник. Она в правление империей мешаться не станет, мутить повсюду не сможет. Ума у бабы не хватит. Ежели деньгами нахватает, зато порядков наших не изменит, как фавориты всякие делали. Мучить народ метреска не посмеет. Руси не продаст врагам корысти ради. Не женское то дело. Будет тешить тело свое, свою душеньку. Вот и все. Видимое дело: принцу надлежит регентом быть. Не так ли, камерады?
– Почему и не так! – поддержали его семеновцы. – Прямой регент!
– Ну, нет! – подняли решительно голос преображенцы и Хлопов. – Лисавете и по роду ее, и по старшинству подобает…
– Принц – чужой! Сызнова немцев накличет на нас! – упорно повторял свое Хлопов. – Старое ярмо напялим на русскую шею!..
– Постойте, братцы! – врезался Ханыков в общий гул голосов. – Так дела не рассудим. Мы, словно поляки на ихнем сеймике: каждый свое, а дело – тпр-ру! Разве ж можно так. Дайте и мне сказать. Немцы нам не страшны. Вон и при Петре немцами всюду полно, почитай, было. Да они хоть учили нас, а знали: мы – хозяева, они – гости.
– Беда, коли у себя на Руси мы станем кабальными для своих же гостей. Того не надо, и быть того не должно. Пусть жалуют к нам, хто хочет. Пускай выгоды имеют свои. Только – нам служи! А не прибирай нас к рукам, словно стадо какое беспастушное. Это первое. А сверх того: штой-то рано мы шкуру делить стали, бирюка еще не пришибивши. Вон, слышь, за нами допрежь всего облава устроена, а мы уж горланим: «Тому быть! Иному не быть!» Черт бы с ними, со спорами. Раней до дела дойдем, а там и станем грызться: кому кого над собою видеть охота? Выпьем, братцы-камерадцы, последний наш стакан – на гибель врагам! На гибель позорной шайке фаворитов! На гибель Биронам!
Все с говором одобрения взялись за стаканы. Как из одной груди вырвался один ответ:
– На ги…
Слово так и не было докончено. Все сразу смолкли, оборвав крик, словно на воздухе обрубив его, загасив собственные голоса спазмом гортани.
Головы всех повернулись к маленьким оконцам покоя, выходящим в переулок.
Там, за ставнями, ясно слышались тяжелые шаги патруля, который звонко выбивал свой марш по мерзлой земле, все ближе и ближе надвигаясь к домику вдовы.
– Што? Патруль! Ужли за нами? – отрывисто, негромко прозвучали встревоженные голоса.
Камынин, словно ожидавший все это время чего-то, первый кинулся в сени, к наружным дверям и прислушивался напряженно, как шаги, поравнявшись с крылечком дома, продолжали мерно выбивать свою дробь по дороге и стали затем так же постепенно удаляться, как надвигались издали.
– Нет… еще не за нами! – разрешил он тогда общее мучительное ожидание, возвращаясь к столу. – Прошли…
И, бледный, с крупными каплями пота на лбу, взял дрожащей рукой сулею с водкой, налил полный большой стакан и выпил залпом. Закашлялся, но, ничем не закусывая, снова отошел в глубину, к дивану, словно не веря себе и выжидая опять чего-то.
– Што вы, камерады, так уж! – попытался поднять настроение Бровцын, хотя у самого лицо было покрыто багровыми пятнами. – Тут патрули частенько гуляют: место у нас глухое.
– Ну, и леший с ними! – выбранился Пустошкин. – Только переполошили зря. Выпьем по сему случаю для верной оказии! Здоровье всех!.. А правду сказал поручик Ханыков: давайте раней до дела дойдем. Немца – по шапке. А там уж… Чай, свои люди, сочтемся!
– Конечно! Все пойдет своим чередом, – заговорил наконец и молчавший до сих пор Семенов, полагая, что теперь и ему пора сказать слово. – Законным порядком надобно… Манифест пропечатать: «Милостию Божией…» И – регент либо – регентша… Как уж там кабинет порешит! Без того невозможно. Бумагу надо. Это первое дело – бумага. Что мы здесь зря будем толковать? Вот, скажем, устав о Бироне. В моих он руках лежал. Человечек один у Востермана есть… Я и сказывал принцу Антону: «Угодно вашему высочеству – мы весь манифест так перепишем, что про Бирона тамо и помянуто не будет!» А принц наш робеет. Молод еще. Главное дело: бумага. Объявлено всенародно с подписом… Вот и конец!
– Вздор ты городишь, государь мой! – оборвал приказного Пустошкин, уже совсем повеселевший от выпивки. – Что там бумага! Тьфу. Знаешь, на что бумага годится? Вот то-то и оно. Мало ли мы этих бумажек на веку видывали за всяким подписом? Дело идет, как сила велит. Наша будет сила – так мы все бумаги можем… вж-ж-ж! – он сделал жест, как рвут и кидают прочь лоскутки бумаги. – Понял либо нет, приказная строка?
– Ну, уж это прошу прощения! – кровно задетый, тоже осмелевший от вина, решился возразить Семенов. – Без бумаги невозможно… В ей вся сила искони бе. Уж это – воинский барабан… Оно конечно, рацея сильнейшая… А все же бумага… Не обойтись!
И, бормоча свой протест, он потянулся за флягой наливки, чтобы залить полученную обиду.
– Ладно уж… Будет по-пустому слова да время терять! – кинул ему Аргамаков. – Столковаться бы лучше нам надо, как далей дело повести? У меня народу немало подговорено. Нам из больших персон кого-либо надо на подмогу. Без того точно что нельзя. Вы, подполковник, повидать хотели… Удалось ли? – задал он вопрос Пустошкину.
– Побывал… побывал… И у Черкасского, и у князя Головкина. Да… – Он, не досказав, махнул рукою. – Сами они, видно, боятся, как бы им Бирон чего не сделал? Зажирели, вестимо… Дела им нет до родимой земли.
– Головкина и то усылают в чужие края за вольные речи о регенте! – заметил Путятин. – А Черкасский? Кто его знает! Чтобы его карманов не вспороли, он и гнет жирную шею под немецким кулаком!
– Миниха еще боятся многие! – таинственно объявил Семенов. – Тот за регента руку держит. Да Трубецкой… да Бестужев. А ежели бы не они!..
– Бестужев, Алешка Козел… Дядюшка мой любезный! – издали подал голос Камынин. – Пьянчуга горький – и в министры попал!.. А за что? Сами знаете. Немцу и душу и тело продал.
– Э! Кабы не заручка такая сильная у регента, так живо бы его можно! – с пьяной настойчивостью вел свою речь Семенов, почти не слушая других и не замечая, что его мало кто слушает. – Знаете, государи мои, што манифест о Бироне и подписан-то был не собственноручно… Да-с!.. Вот оно што! Я уж не зря сказываю… Я уж…
Тут и его болтовня и общий говор снова стихли, как по мановению чьей-то властной руки. За окнами послышались голоса, шум, крики о помощи, топот людской толпы, набегающей с разных сторон.
– Тише ты, строка приказная! – не стесняясь, прикрикнул на Семенова Пустошкин. – Плюнь со своими подписями! Слушать лучше дай: што там такое творится?
Камынин, словно не имея силы усидеть на диване, поднялся и заходил в глубине комнаты, мимо входной двери, наблюдая за встревоженными товарищами.
– Што-то случилось там…
– Это, гляди, не за нами ль?! – раздались негромкие голоса.
– Нет! Дали бы знать наши! – успокаивал Бровцын.
– Добро… А ежели их подловили самих? Ежели убрали наших сторожей?
– Надо на всяк случай иметь оборону! – кидаясь к своим шпагам, решили многие из компании.
– Стойте! – загораживая дорогу, остановил их Аргамаков. – Али забыли наш уговор? Бросьте шпаги. Сядем, подождем. Видите: не к нам добираются пока…
– И то… На углу галдеж, с переулка! – объявил Бровцын, теперь прильнувший слухом и взором к одному из окон, выходящих в переулок. – Ссора, видно. Нет, не к нам, должно, по…
Он не договорил. Сильный удар прозвучал у входной двери, не то прикладом, не то чем-то другим, тяжелым и твердым.
Все мгновенно застыли.
Бровцын первый овладел собой и кинулся к Пустошкину, рядом с которым теперь стояли старец Афанасий, Семенов и князь Путятин.
– Слышьте! – шепнул он им. – Всем не поспеть, не уйти… А вам, подполковник… И вам, князь… И тебе, старче… Лучше не попадаться сейчас в эту кашу. В моем покойчике – вот эта дверь… Оконце на пустырь выходит. Спешите…
Все трое не заставили себе повторять приглашения и скрылись за указанной дверью. Семенов шмыгнул за ними. А Бровцын между тем кинулся к наружным дверям. Удары здесь участились. Чьи-то голоса звали хозяина.
– Хто там так поздно? Зачем вам хозяина? – громко подал голос Бровцын.
Остальная компания, приняв беспечный вид, уселась снова за стол, наливая и выпивая, как раньше.
– Пусти скорей, хозяин! – послышался чей-то голос с улицы. – Человека… камерада нашего ранили… Перевязать бы надо…
