Андрей Упит - На грани веков
— А ты там был?
— Я-то нет, а вот мой отец. Он тогда был конюхом и возчиком. Приказчик все дворы объехал, кнутом всех гнал на похороны.
— А то ведь никто и не пошел бы.
— Восемь бочек пива и три ведра водки еще до кладбища… Сама так наказывала. Телега задним колесом в канаву заехала, гроб едва не вывалился.
— Все потому, что старая Катрина была ведьма. Ведьм надо возить задом наперед на белых козлах — на таких они по ночам скачут.
— И вовсе не на козлах, а на кочерге или лопате, — ничего-то ты не знаешь. А Этлини все знаются с нечистыми. Этот старый колдун ночи напролет по книжкам да грамотам рылся. Днем так у него ног нет, а в полночь все плясал по своей комнате. В подвале, сказывают, слыхать было, как вверху бухают.
— Плясун-то это был другой, его дружок. Барину внесут жбан горячего грогу, а утром на столе два пустых. Слуга рассказывал. Ну скажи ты мне, откуда бы этому второму взяться?
— Ну, та старая козлиная борода сам не лучше. С вечера господину служил — и нечистому служить выучился. Этой самой покойницы Ильзы мать приворожил к одному гостю, к барину одному, — совсем было ума решилась, на другое утро только в подвале вожжами связанную утихомирили.
Старики зашептались. С тяжестью в сердце Курт прошел дальше. Там, наверно, было четверо или пятеро, да еще женский голос встревал между ними. Должно быть, уже порядком захмелели, забыли, что ночью из-за кустов легко подслушать. У этих шел другой разговор. Женщина частила, едва переводя дух.
— А в пруду воды только малость повыше колена. Как она, бедная, могла там утонуть?
— Утонешь, коли голову под воду засунуть. В ведре этак захлебнешься, не то что в пруду.
— Ох и звери, звери!
— Тот проклятый живодер, кровопивец тот, ей в один вечер двадцать закатил. А на другой — розгами, да еще эта чертовка из замка стояла рядом, прыгала на одной ноге да визжала: «С потягом! Пуще!» А кто же этого живодера не знает!
— Он тут всех друг за дружкой замордует. Не будет спасения, пока парни в Кисумском овраге не прикончат, как горненские — своего.
— А когда она сомлела, чертовка приказали ночью оттащить к пруду и сунуть под воду.
— Ну, уж это вроде бы того…
— Так сказывают. Сам-то я рядышком не бывал.
— А я вот опять же слыхал, что ее в ту ночь какой-то немец ссильничал.
Женщина громко охнула.
— Родимые! Да ведь и это могло быть! У них же, проклятых, свои только с козьими мордами. А уж коли девушка чуть попригожей, так от них, чертей, спасу нет. У меня у самой девчонка растет — так уж я лучше ей кипятком лицо ошпарю.
— Побойся ты греха этак говорить, мать! Бог, он сам хранит кого надо: криворотым или косоглазым на свет пускает… А что же теперь станет делать садовников Ян?
— Что ему делать? Поревет, да и зубы стиснет. Станет чересчур громко выть, так еще палок схватит — дело известное.
Кто-то еле слышно процедил сквозь зубы:
— Я бы на его месте этого черта топором по черепку, а сам в лес. Разве же он не знает, кто этот зверь: сам же в имении живет и всех их видит.
— А кто бы это мог быть? Чужих вроде бы здесь нету?
— Как нету? А тот в этакой накидке и с заячьими ногами? Больше недели тут шатается. Только что из Неметчины, Этлиням родня и чертовке женишок.
— Видно, тот самый… Я тоже его видел — на него похоже…
Курт отпрянул от куста, будто бы его хватили по лбу. Наткнулся: на другой куст и испугал двух парней, которые как раз возле него шептались. Сдвинуться головами и продолжать разговор они осмелились, только когда промелькнувшая мимо них фигура исчезла в тени башни.
— Нечистый дух, чего это он тут шатается!
— А ты видел — будто нетопырь унесся… И прямо на башню! Глянь, не лезет ли по краю пролома?
— Чего ты городишь!.. Там только тень одна. Я в призраков не больно-то верю.
— Так с чего же он к башне? Там даже и дверей-то нет. И так тихо, что и щебенка не скрипнула. Может, ты слыхал?
— Это потому, что ветерок да кусты шелестят. Скорей уж какой-нибудь дознатчик из имения, шастает вокруг да подслушивает, что люди говорят. Чтобы кучеру работы хватало. Ильзу уже насмерть заели, кого-то другого надо.
Убрались подальше в кусты и зашептались тише:
— Скоро им некого будет грызть. Ян-то сбежал.
— Сбежал? Зачем? Куда?
— Тише ты! Позапрошлой ночью. Мне давеча садовник шепнул. Только ты — ни словечка! Вчера спозаранку искали. Кучер углядел, что тот, как шальной, бродит, есть не ест и слова не вымолвит. Связать хотели и в подвал — за блажного выдать.
— За блажного! Сами боятся, как бы топором по башке не получить.
— Вот оно, какие дела! Все обыскали — нету. Как в воду. Подумай только: опять в пруду шарили. Кинется тебе Ян в пруд!
— Выходит, в лес?
— И вовсе не в лес, а в Ригу. К шведским господам, к губернатору.
— Блажной! В тюрьму еще упрячут.
— Никуда его не упрячут! Душегубством заниматься теперь не дозволено, теперь суды есть. Их самих в тюрьму упрячут.
— Господи! Вот бы хорошо-то было! Да не верится только — ворон ворону глаз не выклюет.
— Когда едока два, а миска одна, так и выклюет иной раз. Коли господа затевают потасовку, мужики хоть чуток передохнуть могут.
— Вот хорошо-то, ох как хорошо-то было бы!..
Поодаль, среди поминальщиков, заорал староста. Шептавшиеся осторожно скрылись за старой стеной.
Все еще не придя в себя от неожиданного удара, Курт неуверенно побрел по узенькой горбатой тропке между башней и краем пруда. Месяц только еще подымался над вершинами деревьев, бросая блики на круглые бока башни, освещая выбоины. Ноги как-то не хотели становиться туда, куда смотрели глаза, спотыкались о камни и съезжали со скользких бугорков, сглаженных ногами прохожих. В ушах все время звучали только что слышанные злые слова.
На мраморной скамье полукруглой террасы кто-то сидел, подавшись вперед. «Кузина!» — промелькнуло у Курта. Хотел уже повернуть назад и все же помедлил. Только что ему пришлось бежать от мужиков, а теперь еще и от своих… Ведь так и рассудок потерять можно в этой злосчастной Лифляндии!
Сидящий на скамье сухо кашлянул. И Курт узнал его: это был больной Ян Крашевский из Дзервенгофа. Сидел он, сложив руки на перилах, навалившись на них грудью; не поворачивая головы, все же увидел приближавшегося и даже узнал его.
— Ну, что ж вы, идите присаживайтесь. Здесь хорошо.
Это никак не походило на человеческий голос, скорее уж на сипение дырявых мехов. После каждых двух слов он задыхался и продолжал, только глубоко передохнув.
— Хорошо-то здесь, может быть, и хорошо, но для вас нездорово. Вы можете застудиться.
Курт сел рядом, но сразу же встал и перешел на другую сторону: изо рта больного несло тошнотным запахом.
— Я лучше сяду с подветренной стороны, так вам будет лучше. А то можете застудиться.
Крашевский просипел, — можно было подумать, что он засмеялся.
— Нет, застудиться я не могу.
— Как? Разве вы так тепло одеты?
— Вовсе нет — вы сами видите. Не могу застудиться потому, что уже застудился. Я давно застуженный, уже привык.
Теперь месяц светил ему прямо в лицо — преждевременно увядшее, желто-серое лицо подростка. А ведь Крашевскому было полных тридцать два года. Нос слишком длинный, от него и от выдающихся скул падали синеватые тени. Глаза в темных глазницах пылали, как угли.
— Все же поберегли бы вы себя. Мне-то ночь кажется совсем теплой, вам же следовало бы побольше сидеть в комнате.
— Там я и вовсе не могу выдержать. В комнате воздух такой тяжелый.
— Тяжелый он не только в комнатах, но и повсюду. Вообще в Лифляндии задыхаешься…
Крашевский, очевидно, не понял, да и не захотел вникнуть и понять. У него свои беды и свои заботы.
— Возле Вендена, говорят, более гористо, воздух там суше и легче. Одно время собирался было поехать туда — когда нам еще принадлежал Дзервенгоф. А потом махнул рукой: не все ли равно?
Курт тяжело вздохнул,
— Махнуть рукой — и все равно! Это обычная манера лифляндского дворянства, больше недели я уже это здесь наблюдаю. Да что неделю! Мне кажется, что это извечное проклятие. Эта болезнь куда опаснее, нежели ваша. Вы одиноки, у вас, как я слышал, нет ни родных, ни близких. А ведь у остальных, у кого — двое-трое, у кого — десять. Есть роды, которые в Лифляндии и Курляндии владеют двенадцатью имениями. Достоянье славных предков, рыцарей Ордена. Все равно — и тоже машут рукой. Пусть гибнет весь дворянский корень.
Крашевский отозвался эхом.
— Все равно…
— А они знают, что о них говорят крестьяне? А они прислушиваются, как их честят? А вы слыхали? '
— Я это слышу изо дня в день.
— И вы об этом так равнодушно говорите! Я только раз, только сегодня вечером услышал и до сих пор хожу, как будто меня обухам по голове стукнули. Наши девушки для них козы, моя кузина — чертовка, старая Катрина — ведьма. Покойный барон — старый колдун. С самим-де нечистым он по ночам грог пил и плясал… Подумайте только: старый барон с его больными ногами, которого они годами не видели! Вот что они думают о своих господах!
