Юрий Хазанов - Лубянка, 23
В середине войны я увидел в Союзе композиторов на доске объявлений список на получение яиц. Он выглядел так:
Народный артист СССР А. Хачатурян — 100 яиц
Народный артист РСФСР Д. Шостакович — 80 яиц
Заслуженный артист РСФСР Н. Будашкин — 50 яиц
Заканчивался список композитором М. Мееровичем — 2 яйца.
Не чужды композиторы поэзии. И Бог не обделил их юмором. Ну разве не хороши такие строки, сочиненные композитором Игорем Бэлзой:
Прослушав этот опус Каца,
Я стал морально опускаться.
На что Сигизмунд Кац незамедлительно ответил:
Музыку Бэлза
Слушать нэлзя.
А такая эпиграмма, в которой обыгрываются имена бессменного председателя Союза композиторов Тихона Хренникова, его жены Клары Вакс, а также Роберта Шумана, чью жену звали Клара Вик:
С карьерой тот простится вмиг,
Кто скажет необдуманно,
Что Кларе Вакс до Клары Вик,
Как Тихону до Шумана.
О развитии национальной музыки в советских республиках ходит немало шуток. Одна из них — по поводу киргизской оперы «Алтын Кыз», которую ее автору «помогли» написать московские композиторы Власов и Фере:
Два арапа и киргиз
Сочинили «Алтын Кыз».
Существует мнение, что литератором быть опасней — его можно запросто обвинить в отклонении от принципов социалистического реализма со всеми вытекающими отсюда последствиями. А как у нас, у композиторов?.. Однако сначала, что оно такое — социалистический реализм? Кто-то умный и пожелавший остаться неизвестным сказал: это умение восхвалять наших вождей в доступной для них литературной форме… Но ведь у музыки тоже есть форма. Вот послушайте, что не так давно говорили о нас и о ней на высоких собраниях и писали в газетах.
«…Смакование банального, пошлого, ничтожного, следуя примеру западных мастеров… Грубейший физиологический натурализм и болезненная преувеличенность… Его музыкальное мышление оказалось более действенным для выражения зловещих образов фашизма, чем для воплощения положительных образцов нашей современности… Космополитизм музыкального языка…»
Это о ком, догадываетесь?.. О Шостаковиче, а также о Прокофьеве. Досталось и Хачатуряну, Мясковскому, Книпперу… Где досталось? На I Всесоюзном съезде композиторов. От кого? От нового секретаря союза Хренникова и других стражей порядка. За что? Если еще не поняли, объясняю: за отступление от принципов соцреализма в музыке. А что оно такое — «соц. реализм»? Тут начинается сказка про белого бычка, или, если угодно, про кол, на котором мочало…
Да, Юра, от этих церберов (считайте, что я выругался) не ждите, что они, несмотря на различие взглядов и вкусов, подарят вам рояль, как Глазунов Прокофьеву. Скорее, с голоду уморят. Лишат всякой возможности печатать и исполнять ваши произведения… Если не хуже…
Ну, да ладно, что мы все о грустном? Хотите еще парочку хохм? Вот, к слову сказать, о том, кто из композиторов лучше: «Хоча турян или лучше Чем берджи, но Шо с такович?..» (По-моему, великолепная лексическая шутка, у которой, как у многих великих изречений, невпроворот авторов.)
И еще одна (детям до 16 зажмурить глаза). Исполняется на мотив известного в свое время матлота (матросского танца):
Или рыбку съесть,
Или на х… сесть;
Или на х… сесть,
Или рыбку съесть…
Все бы ели бы, да пили бы,
Да срали бы, да спали бы,
Да больше бы не делали бы ни х…!
(Приписывается, страшно сказать, блестящему пианисту и педагогу Якову Флиеру.)
Конец дивертисмента.
* * *Куда более продолжительным, чем с упомянутыми выше, оказалось мое знакомство, и дружба — не без перерывов и спадов — с еще одним композитором, Валерием Н., кто был, пожалуй, более колоритной фигурой, нежели те соавторы, о ком только что писал. Высокий, удлиненное лицо, нос с горбинкой, быстрый и резкий в движениях, настойчивый в словоизвержении, он не мог не привлекать внимания. И музыкантом, насколько я понимал, был отменным: с редкостным слухом, прекрасно играл на рояле, хорошо знал и помнил музыку и обо всем, не только о ней, судил категорически и непреложно. Особенно о композиторах. Кто? Этот? Говно… И тот тоже говно. Кто настоящие? Бах, Бетховен, Чайковский… Ну, еще Шостакович… Да и Мишка Меерович. (В скобках, разумеется, подразумевался он сам, ибо скромностью не грешил. Но и не преувеличивал своего значения.
Свела меня с ним все та же Елена Яковлевна из Радиокомитета — кажется, на почве индонезийских народных песен. («Твой платочек ароматным ядом мне душу отравил».) Этот «Платочек» пела потом и записала на пластинку быстро мелькнувшая и куда-то исчезнувшая со сцены певица из Большого театра, Майя Головня, которую я знал и помнил как не слишком счастливую жену моего сокурсника, рано ушедшего из жизни при не очень ясных обстоятельствах.)
Я стал бывать у Валерия в его полуподвальной комнате; он снимал ее в одном из арбатских переулков и жил там с молодой женой, у которой была весьма незаурядная внешность, имя Гульсара и постоянно болела голова. Комната едва освещалась небольшим окошком на уровне земли и гораздо лучше — подсветкой двух огромных аквариумов, заполненных диковинными для моего глаза рыбами. В этой полутьме, на фоне рыб, восточная красотка Гульсара и непонятного рода-племени высокий горбоносый Валерий выглядели особенно экзотично. А если еще он садился к расстроенному пианино, взятому в аренду у Музыкального фонда, и начинал импровизировать, то, выражаясь по-современному, можно было «клево оттянуться». Что мы и делали. Не забывая при этом выдавать на гора эквиритмические русские тексты песен и их музыкальные транскрипции.
Что касается рода-племени самого Валерия, он рассказывал об этом, как всегда, напористо, категорически, но довольно туманно. Собственно, туман затенял фигуру его отца. Что касается матери, там все было ясно, как стеклышко: она родом из Польши, жила со своей семьей, по большей части, в Петербурге-Ленинграде, где и родился Валерий. Умерла еще до войны, и Валерий остался с отцом, который был скрипачом в симфоническом оркестре. Сейчас отец снова женат, живет и работает в большом областном городе.
Начиная рассказывать об отце, Валерий понижал голос, словно не хотел, чтобы слышала собственная жена, а также молчаливые пучеглазые рыбки. И вот что я узнал.
Оказывается, отец был внебрачным ребенком, и, хотя носил фамилию мужа своей матери, настоящим его родителем был один человек очень высокого по тому времени ранга… и происхождения… очень высокого…
— Кто-нибудь из великих князей? — спросил я сразу, чтобы долго не гадать.
Но Валерий даже не обиделся.
— Вполне вероятно, — ответил он небрежно. — Во всяком случае, насколько мне известно, его фамилия была на букву «Р».
— А твоя на «Н», — тупо заметил я.
— Конечно, — терпеливо, как идиоту, разъяснил он мне. — Не мог же он носить фамилию своего подлинного отца.
— Неужели твоя настоящая фамилия Романов? — предположил я с еще более нахальной претензией на юмор.
И опять он остался непоколебимо серьезным, что меня уже начинало злить.
— Может, тот из них, который баловался стишками и подписывался К.Р.? — попытался я облегчить ему ответ. — Между прочим, очень неплохие стихи писал, хоть и царский родственник. На них много известных романсов сочиняли, чуть не вся «могучая кучка».
— Знаю без тебя, — ответил он с раздражением, и я не стал больше выпытывать, тем более что не верил ни единому его слову.
А уж когда пришлось познакомиться с отцом, приехавшим как-то в гости к Валерию, неверие мое получило полнейшее подтверждение: никогда, пожалуй, не видел я черты лица, менее подходящие для аристократа благородных русских кровей. Не говоря о произношении, в котором было, правда, грассирующее «р», но отнюдь не французского образца. В общем, когда мы в узком кругу обсуждали с моим братом родословную этого человека, то с присущим нам юмором решили, что, в лучшем случае, он сын какого-нибудь мелкопоместного дворянина по фамилии Романов и крепостной еврейки, снабдившей его своей внешностью и своим звуком «р». А Валерий, вполне возможно, унаследовал благородную внешность деда.
Но, что чистая правда, мастером Валерий был на все руки, а не только нотные знаки писать. Лудить, паять, сверлить, починять мог почти все, за что брался. А брался почти за все. Даже впоследствии за магнитофоны и автомобили. Это когда у него самого они появились. И работал быстро, ловко, красиво — почти как русские умельцы Кулибин и Ползунов, или этот, который блоху подковал. Так что скорее можно было поверить, что он ихнего семени, а вовсе не потомок царя-батюшки Михаила Федоровича, первого из рода Романовых, кто двести пятьдесят лет назад воцарился на российской земле. Так же быстро и ловко умел он приготовить пищу, а если нужно, предварить ее употребление напитком собственной возгонки, произведенным в аппарате собственной конструкции исключительно для внутреннего пользования. Помимо музыкальной, в нем бурлила техническая мысль. И еще одна навязчивая мысль не покидала его буйный организм: познать как можно больше женщин. Хотя первенство в этом виде спорта явно уступал своему другу и соседу Михаилу, прозванному нами «дедушкой русского знакомства» (по аналогии с «дедушкой русской авиации» — неофициальным званием летчика Бориса Илиодоровича Россинского). Мише ничего не стоило на спор познакомиться на улице с любой женщиной, на какую укажут друзья, и через считанное количество минут подвести ее к ним. В этой охоте он не знал препятствий и мог смело вертеться в любом направлении, хотя вообще-то с детства страдал серьезным расстройством вестибулярного аппарата.
