Н. Северин - Авантюристы
С этими словами он почти силой провел Углова в комнату с плащами, заставив его выбрать тот, который, по его мнению, больше всего подходил к сезону и к общественному положению его нового клиента.
— Куда бы вы ни показались в этом плаще, все отнесутся к вам с уважением, как к богатому молодому человеку из честного купеческого сословия. Вас не примут ни за вольнодумца, ни за прощелыгу, желающего показаться не тем, что он есть, ни за безбожника из тех, что проповедуют равенство между простолюдинами и дворянами, ни за дурака, одевающегося во что ни попало по недомыслию, по недостатку воспитания, а за вполне достойного молодого человека, с которым всякому лестно познакомиться. Ваш дорожный плащ я пришлю вам вместе с остальным вашим старым платьем.
Но расставаться с плащом Углов наотрез отказался; торговец не настаивал. Они прошли к продавцу шляп, и когда последний, продав ему новомодную шляпу, спросил, куда отправить ему старую, и Углов назвал гостиницу «Три философа», Годар, переглянувшись с продавцом шляп, заметил:
— Сейчас видно, что вы — русский! В этой трущобе даже немец не остановится, с тех пор как открылась на улице Сент-Оноре гостиница «Великий король».
— Скажите пожалуйста, далеко отсюда до набережной Сены? — спросил Углов, чтобы дать другой оборот разговору.
— А кого вам нужно на набережной? — с живостью спросил Годар.
Как ни раздражало Углова его любопытство, он ответил, что ему надо зайти в лавку господина Потанто.
— За книгами? Но зачем вам брать книги непременно у Потанто? Я могу вам указать книгопродавца, у которого вы найдете выбор много богаче, и книги гораздо дешевле, чем у Потанто.
— Мне рекомендовали Потанто…
— Кто? Вы, может быть, встретились в России с его братом, Мишелем? Так мы должны предупредить вас, что этот человек пользуется у нас дурной славой; говорят, ему ничего больше не оставалось, как сделаться шпионом…
Это было уже слишком, и Углов холодно прервал собеседника замечанием, что если они не желают сказать ему, где найти лавку Потанто, то он и без них найдет ее и, приказав отнести ему вещи в гостиницу «Три философа», вышел на улицу, не оборачиваясь.
Непрошенные опекуны так надоели ему, что решил обойтись на этот день без нового плаща и белья и явиться к брату Мишеля в измятом жабо.
Он очень скоро нашел то, что ему было надо, а именно целый рад лавок с книгами в окнах, с именами владельцев на вывесках, и между ними одну с именем Шарля Потанто.
Перед окнами стояла толпа зевак, любовавшихся обертками книг с крупными заглавиями.
Толпа, громко разговаривая, так тесно сплотилась перед дверью книжной лавки, что Углов не знал, как войти в нее. На его учтивые просьбы посторониться отвечали смехом и двусмысленными остротами, от которых у него кровь бросилась в лицо, но он сдерживал раздражение из опасения навлечь на себя неприятности, от которых могли произойти непредвиденные осложнения самого печального для него свойства. Вдруг, откуда ни возьмись, какой-то мальчуган, который, протискавшись через толпу, стал перед ним, засунув руки в ободранные штанишки, и, тыча грязным пальцем в него, звонко провизжал:
— Эй, ты, зимний плащ, куда лезешь?
— Откуда пожаловал? Замерзнуть, что ли, боишься, что так закутался?
— Из Камчатки! Из Камчатки пожаловал! Из страны белых медведей! Из зверинца вырвался! — кричали со всех сторон, обступая Владимира Борисовича так близко, что его начало разбирать нетерпение, и он злобно озирался по сторонам, спрашивая себя: кого прежде всех треснуть, чтобы расчистить себе дорогу в лавку.
К счастью, из глубины ее уже со всех ног бежал маленький, толстенький человечек в одном камзоле и вязаном колпаке.
— Что за шум? Что за скандал? Разойдитесь, господа, не вынуждайте меня посылать за вооруженной силой! — пищал он изо всей мочи. — Разойдитесь пожалуйста, господа!
— К вам, мосье Потанто, белый медведь за книгами пожаловал! — завизжал неистовее прежнего мальчишка и вдруг, меняя тон, восторженно воскликнул: — о-ля-ля! — устремляя сверкающий взгляд на незнакомца.
Тому наконец стало не в мочь терпеть насмешки и пинки уличных озорников. Он развернулся и несколькими взмахами кулака проделал в толпе брешь, через которую, как бомба, пробился в дверь лавки, чуть не свалив с ног хозяина, остановившегося на пороге.
— Вот так силища! Чистый медведь! — продолжал между тем восторгаться постреленок. — Что, огрел он тебя? Это научит тебя дразнить медведя, — обратился он к наиболее пострадавшему от гневной выходки Углова.
Нос у того был так расквашен, что кровь текла у него ручьем.
— Да это — разбойник какой-то! Он позволяет себе нападать на людей среди бела дня! Караул! Режут! Грабеж! — раздалось в толпе.
Но у Углова тотчас же нашлись заступники. И первым из них явился мальчуган, за минуту перед тем науськивавший на него уличных ротозеев.
— Не разбойник, а молодец! Силища-то какая! Как ловко со всеми расправился! Ступай домой, полечись! Жена налепит тебе на нос пластырь, и к вечеру все пройдет! — кричал он, закатываясь смехом и заражая своею веселостью все аудиторию, так что и человек с расквашенным носом смеялся со всеми, уверяя, что преследовать медведя не из-за чего и что он был вправе защищаться.
А тем временем Углов входил в лавку в сопровождении хозяина, который не без внутреннего трепета дрожащим голосом спрашивал у него:
— Чем могу служить?
Но не успел он услышать имя брата, как лицо его просияло, жиром заплывшие глаза радостно засверкали, и юн прошмыгнул в соседнюю комнату, приглашая посетителя следовать за ним.
Тут, среди тюков не распакованных книг, от которых пахло свежей типографской краской, он схватил обе руки Углова и, крепко сжимая их, произнес:
— Вы недавно видели его? Боже, какое счастье! И вы говорите, что он здоров? Едет в Польшу? Надеется к зиме вернуться в Париж? Просил вас к нам зайти, чтобы все это передать? Как я рад! — повторил он с наслаждением, как будто для того, чтобы еще более удояа стовериться в действительности слышанного.
Углов был очень доволен, что последовал влечению сердца и зашел к этому доброму человеку.
— Вы и представить себе не можете, как вы обрадовали меня, мосье Вальдемар, — продолжал между тем Потанто, не выпуская рук Углова из своих коротких и мягких пальцев. — Знаете ли вы, сколько времени мы ничего про него не знаем? Нет? Ну, так я вам, скажу: целых десять месяцев! Да, десять месяцев! Уж мы собирались посылать в Петербург за известиями о нем, хотя и понимали как нельзя лучше, что это ровно ни к чему не поведет. Прошло то время, когда мы были желанными гостями в вашем посольстве и когда, там не гнушались разговаривать со мною самые важные чиновники… Раз даже сам посланник ваш… Ну, да что вспоминать про это: время, это прошло и — увы! — прошло безвозвратно! Хотя мы с вами и воюем против Пруссии, но… — не то! — продолжал он, таинственно понижая голос, хотя некому было их подслушать; единственного своего приказчика он послал сидеть в лавке вместо себя, и дверь туда была заперта. — Состарились наши венценосцы, вот что! Чувства уже не те, нет! Он ведь, наш король, сам бывало Мишеля, расспрашивал, когда тот возвращался из России! Клянусь Пресвятой Девой, я говорю вам сущую правду! Все, что касалось русской императрицы, интересовало его величество: и как она одевается, и как говорит, и как улыбается, — все это ему надо было знать! С портретом ее, что Ла Шетарди привез, он не расставался. Вы не верите? Но спросите у Мишеля, он вам скажет, что король сам показывал ему этот портрет, чтобы узнать: так ли портрет похож, как его уверяли! Вы, может быть, возразите мне на это, что то, что происходило и теперь происходит при дворе, не подтверждает моих слов; вы назовете мне бесчисленных фавориток, предшествовавших маркизе Помпадур, а также эту особу, сумевшую овладеть сердцем и волей нашего монарха? Но что же это доказывает сударь? Только, то, что король жаждет развлечений, и ничего больше. Все это даже, и для партикулярного человека, такого, как мы с вами, — сущие пустяки, на которые умная и добродетельная супруга не должна обращать внимание. Сколько раз говорил я этой своей жене, но у женщин своя логика, и во всем противоположная нашей…
Книготорговец говорил без умолка, не замечая недоумения своего слушателя. Несколько раз Углов пытался прервать его заявлением, что, не будучи посвящен в политические тайны, на которые он намекает, как на известные ему обстоятельства, он не считает себя вправе выслушивать их, но сначала его удерживала невозможность вставить слово в поток излияний, который обрушивался на него, а потом он сообразил, что уже слишком много слышал. Да и к чему останавливать толстяка? Ведь он, Углов, все равно не воспользуется его доверием, чтобы повредить ему. Да и вообще в том положении, в которое поставила его судьба, лучше знать больше, чем меньше. И без того его положение достаточно загадочно: пусть хоть откуда-нибудь и через кого-нибудь прольется свет…
