Александр Кравчук - Нерон
Сын Божественного
«Его лик озаряет все отсветом ярким.
И заливает волна кудрей его светлую выю».
Так угодливо описал Сенека своего воспитанника в поэме, вплетенной в «Отыквление…» А как выглядел Нерон в действительности?
Лицо его нельзя назвать некрасивым, так как у него были правильные, мужественные черты, однако оно сохраняло неприятное, почти отталкивающее выражение. Не прибавляли ему обаяния и зеленоватые глаза, которые, как у всех близоруких людей, часто бывали прищуренными, а также густо рассыпанные по лицу веснушки. Светлые волосы действительно выглядели пышными, и Нерон очень заботился о них, завивая их словно девушка; шея, на которую они ниспадали, была не красивой, а просто толстой. Нерон вообще имел склонность к полноте. В ранней юности это не бросалось в глаза, так как он был достаточно высок. Однако с годами живот начал все заметнее округляться, а поскольку ноги у Нерона оставались слишком худыми, он вовсе не казался гармонически сложенным.
«…Красотою не уступающий мне поэт и певец», — говорит Аполлон о юноше. Эти льстивые слова Сенеки звучали почти иронически, однако он опирался на реальные факты. Нерон уже мальчиком проявлял интерес к пению и музыке. Но тогда у него не было возможности распоряжаться своим временем. Ему приходилось считаться с волей матери и воспитателей, вести себя безукоризненно, дабы привлечь на свою сторону общественное мнение и не дать повода врагам для оговора. Юноша прекрасно отдавал себе отчет в той деликатной ситуации, в какой оказался он вместе с матерью при жизни Клавдия. Он знал, что достаточно ничтожного промаха, чтобы утратить все и уступить место Британнику. Поэтому он вел себя чрезвычайно осмотрительно и сдержанно.
Когда Нерон пришел к власти, на него свалились многочисленные — но главным образом представительские — обязанности. Самые важные из них улаживали мать и Паллант, а также Сенека и Бурр. Даже тексты выступлений юный император получал готовыми. Ему подсказывали, что и кому отвечать, когда улыбаться, как жестикулировать, чтобы произвести благоприятное впечатление. Нерон был интеллигентен, наделен достаточным актерским талантом, необходимым каждому политику, и, таким образом, великолепно справлялся со своей ролью.
Он быстро понял, что, по сути дела, у него теперь больше времени, чем прежде. Вдруг открывал для себя, что может свободно распоряжаться этим временем. Но он все еще чувствовал себя ребенком, за которым присматривает мать, учеником, поступками которого управляет учитель. Он не осознавал могущества неограниченной своей власти. Пользовался свободой умеренно, довольно скромно. Своим любимым занятиям предавался с робостью, почти скрытно. Постепенно, однако, шаг за шагом он приближался к чему-то поистине необыкновенному — к постижению полной, абсолютной свободы. Пока оно улавливалось в проблесках сверхчеловеческого счастья, пробивавшихся как бы сквозь туман, но все ощутимей, ибо ему ни в чем не оказывали сопротивления. Он наслаждался тем, что никто не делает ему замечаний, не отчитывает его, а если даже и осмеливается, то крайне подобострастно, как бы извиняясь.
Одно из первых удовольствий, какое Нерон мог теперь себе позволить, были занятия музыкой и пением. Огромную популярность тогда в Риме приобрел певец Терпн, кумир публики. Ибо точно так же, как и двадцатью веками позже, в императорском Риме время от времени появлялись новые звезды несенного жанра. Все, а особенно молодежь, устремлялись в театры, чтобы увидеть и услышать ту или иную песню — как правило, комическую. У всех на устах была популярная мелодия. Через несколько месяцев появлялся новый «талант» и новый «шлягер», срывая аплодисменты и миллионные доходы.
Изо дня в день Терпн посещал Палатин, приглашаемый на пиры, которые обычно начинались около полудня и продолжались до вечера. Ибо радость застолья Нерон всегда высоко ценил. Император засиживался с певцом и до поздней ночи, восхищаясь его игрой и голосом. Подчас ради развлечения он сам брал в руки лютню и пел, подражая мастеру. Это повторялось все чаще, тем более что слушатели — прислуга и друзья — не жалели аплодисментов и слов восхищения. Это доставляло юноше огромное, нескрываемое наслаждение. Он мечтал, что и ему будет дано счастье пользоваться дарами муз, возможно, и он сумеет вызвать ту дрожь услады и истинный восторг, которые сопутствовали выступлениям Терпна? Какое это захватывающее чувство — увлекать за собой многотысячные массы! Люди срываются с мест, рукоплещут, непрерывно кричат: «Sophos, sophos!» [26] Разве власть певца над слушателями не более прекрасна, ибо она непосредственнее и заметнее, нежели власть над запуганными сенаторами?
Нерон решил совершенствовать свое мастерство. По правде говоря, голос у него был слабый и недостаточно чистый. Чтобы усилить его, Нерон пользовался приемами, которые в ту пору были в ходу у тогдашних профессиональных певцов: ложась в постель, он клал себе на грудь оловянную пластинку, воздерживался от некоторых блюд, время от времени приказывал вызывать у себя рвоту.
Другое увлечение, которому молодой правитель предавался все чаще, были состязания колесниц. Вскоре он не пропускал ни одного заезда. Правда, Нерон посещал цирк тайно, занимал не официальную ложу, но место, откуда его не могли увидеть. В своих покоях он часто забавлялся, расставляя на столе фигурки колесниц.
Нерон понимал, что цезарю не все дозволено. Если бы открылись его увлечения, он мог бы сделаться предметом насмешек, вызвать к себе презрение. Император — певец! Император — поклонник возничих! Народ еще помнил пресловутого Калигулу, который даже ел в конюшне Зеленых.
Как Агриппина, так и Сенека закрывали глаза на увеселения и забавы Нерона. По их мнению, цезарь мог бы с большей пользой проводить время, занимаясь изучением красноречия и права; однако пусть лучше интересуется пением и гонками, нежели важными государственными делами, ему еще рано заниматься ими, поэтому хорошо, что не мешает своим опекунам.
Еще одной причиной, по которой к утехам Нерона относились снисходительно, была борьба, начавшаяся между Агриппиной и Паллантом, с одной стороны, и Сенекой и Бурром — с другой. Двое последних опасались, что если Агриппина захватит всю власть в свои руки, то вернутся мрачные времена Тиберия и Калигулы, ибо не раз уже могли убедиться в ее жестокости, неукротимом честолюбии и подозрительности. В равной степени у обоих государственных мужей вызывала отвращение связь матери императора с Паллантом, о которой ходили всякие омерзительные слухи.
Если сенат осмелился утвердить отмену адвокатских гонораров и освободить квесторов от организации игр, то лишь потому, что чувствовал поддержку Сенеки и Бурра. Шло скрытое единоборство между Агриппиной и двумя этими сановниками. Императрица якобы отстаивала установления умершего мужа, но, в сущности, попросту не могла допустить, чтобы сенат решал что-либо без ее благоволения. Она поступила крайне опрометчиво, ввязываясь вообще в это дело и выступая с призывом сохранить заведенные Клавдием порядки. Ибо сын ненавидел покойного. Он, правда, произнес надгробную речь, которую написал Сенека, однако в частных беседах по примеру того же Сенеки отзывался о своем приемном отце самыми нелестными словами, обвиняя его в том же, что и автор «Отыквления…»: в глупости и жестокости! Свою ненависть он простер столь далеко, что так и не разрешил соорудить Божественному внушительный, прочный склеп. Позже Нерон приостановил и постройку святилища Клавдия, оплаченного Агриппиной. Не удивительно, что Нерон с радостью использовал возможность отменить по крайней мере часть того, что утвердил Клавдий, он делал это тем охотнее, что одновременно приобретал благосклонность сената.
Итак, Агриппина вооружила против себя сына, а заодно выяснилось, что она не так всесильна, как предполагалось.
Армения
Однако не честолюбие Агриппины и не ребяческие забавы Нерона доставляли Сенеке и Бурру больше всего хлопот. По-настоящему беспокоило их (как и всю столицу) положение на Востоке.
Когда принимали армянских послов, Агриппина порывалась взойти на трибуну, и только самообладание Сенеки предотвратило скандал. Инцидент был неприятным, это правда, однако мрачные вести, с которыми прибыли армяне, оказались подлинным потрясением.
Уже десятки лет две державы соперничали в стремлении подчинить своему влиянию прекрасную высокогорную страну, откуда струятся истоки Евфрата и Тигра, — Армению; с запада ей угрожали козни Рима, а подчас даже и римские войска, с востока же — армии парфян. Мнение же самих жителей нищего края мало кого заботило; им приходилось становиться на сторону того, кто в данный момент превосходил силой. При Клавдии на армянский престол путем измен и преступлений попал царский сын Радамист, родом из соседней Иберии. Римские наместники соседних провинций получили от него деньги и оказали ему свою поддержку. Тем временем парфянский царь Вологез решил посадить в Армении своего брата Тиридата, что ему и удалось в 52 году. Радамист бежал. Наступила, однако, суровая зима, голод и мор. Парфяне отступили, Радамист вернулся и жестоко покарал армян, обвиняя их в предательстве и содействии парфянам. Террор вызвал восстание. Покинутый всеми, Радамист, обратившись в бегство, мог рассчитывать лишь на быстроту своих коней. Его сопровождала жена Зенобия. Беременная, она не могла вынести верховой езды по горному бездорожью. Но Радамисту нельзя было ни остановиться, ни даже замедлить бег своих коней. Однако он не хотел бросить жену на произвол врагов. Он пронзил Зенобию мечом, а тело ее бросил в реку Араке, воды которого через некоторое время вынесли ее на берег. Местные пастухи нашли Зенобию, тяжело раненную, но живую. Перевязали рану как умели и доставили несчастную женщину в столицу страны, Артаксат, где уже пребывал Тиридат. Тот принял жену своего смертельного врага со всеми почестями.
