Айбек - Навои
— Господин, вам нехорошо? — испуганно спросил он. Султанмурад сильно смутился. Тщетно пытаясь скрыть свои страдания, он ответил;
— Ваша правда. Я нездоров.
Арсланкул помолчал немного. Поднимаясь с места, он спросил:
— Вы, видно, не знаете, где теперь Туганбек?
— Сидите, сидите, поговорим. Что вам нужно от Туганбека?
— Когда я найду этого пса, то узнаю, где девушка — жива она или умерла, или он ее продал в чужие края. За причиненное зло Туганбек увидит от меня только зло.
— Туганбек много месяцев назад бесследно исчез, — сказал Султанмурад, немного овладев собой. — Но недавно он снова появился в нашем городе. Он очень близок с большими людьми государства. Не знаю, удастся ли вам отомстить ему… Но только ваша любимая не у него.
— А вы не слышали, где она теперь? — дрожащим голосом спросил Арсланкул.
Султанмурад крепко сжал руками виски. Голова у него кружилась. Он долго молча размышлял и наконец решил открыть Арсланкулу правду, как бы горька она ни была.
— Девушку подарили султану, — сказал он с тяжелым вздохом.
Вся кровь отлила от лица Арсланкула. Глаза его затуманились.
— Горькая моя доля! — произнес он после долгого молчания. — Не видать мне больше Дильдор вовеки! — Я знаю, слышал, государю дарят красивых девушек и получают за это большие должности. Ладно… Придет время — мы с Туганбеком еще посчитаемся… — Он поднялся и направился к выходу. Султанмурад, провожая его, сказал:
— Теперь мы знакомы. Заходите проведать, буду рад.
Арсланкул поблагодарил и исчез во мраке. Султанмурад присел около свечи. Голова у него кружилась, в глазах темнело. «Откуда явился этот неведомый юноша? — Кто его прислал? Почему он любит мою Дильдор?» Все случившееся казалось Султанмураду сном, наваждением.
Зашел сосед по худжре и что-то сказал. Султанмурад посмотрел на него невидящим взглядом. Сосед сообщил, что после полудня приходил человек с приглашением от Навои. Султанмураду не хотелось, он боялся выдать свои чувства. Однако отказаться от приглашения Навои было бы слишком невежливо. К тому, же беседа с Алишером всегда облегчала душу. Выйдя из худжры, юноша, не обращая внимания на грязь, быстро зашагал в темноте.
Когда Султанмурад вошел в комнату, где обычно происходили приемы Алишера, собрание было в полном разгаре. Извинившись за опоздание, он поздоровался со всеми. Навои указал ему место возле себя и предложил дастархан из всевозможных яств, сладостен, отборных гранатов, яблок и груш. На собрании присутствовали великие ученые, известные в Хорасане и другое странах, постоянный собеседник Навои поэт Шейхим Сухейли, поэты Хафиз Аяри, Хилали, престарелый Хасан Ардашир, ведший образ жизни дервиша, и некоторые приближенные Алишера.
Золотое солнце на потолке, разноцветная живопись на стенах сверкали при свете парных свечей в больших подсвечниках и услаждали чувства, как поэзия, как музыка.
Присутствующие свободно говорили на трех языках — тюркском, персидском, арабском, — как кому удобнее. Почти все ученые обладали глубокими сведениями не только в своей отрасли знания, но и во многих других науках. Среди них были люди, соединявшие науку с искусством, — хорошие плясуны, композиторы, сочинявшие музыку для песен, искусные живописцы.
Навои, по своему обыкновению, сидел ниже гостей — спокойный, скромный, с изящными, благородными манерами. Хотя ученые восхищались его глубокими сведениями во всех отраслях науки и всюду говорили о них, сам Навои никогда не выставлял своих знаний напоказ. Терпеливо и внимательно выслушивая других, Навои не смеялся над чужими ошибками, чаще всего он говорил: «На взгляд вашего покорного слуги, этот вопрос следует понимать так-то».
Беседа, прерванная приходом молодого ученого, продолжалась. От этических учений Сократа и произведений Аристотеля разговор легко переходил к взглядам Ибн-Сины на медицину или к астрономическим таблицам Улугбека.
Султанмурад так рассказывал своим друзьям об этих собраниях: «Начиная с философии и логики и кончая толкованием снов и гаданием на песке — в любой области происходят весьма полезные дискуссии». Между тем в комнате появились новые гости. Пришел Шихаб-ад-дин, самый невежественный, но в то же время самый гордый из хорасанских ученых, который в мир науки проник исключительно благодаря своей наглости. Его сопровождал Беннаи, весьма способный поэт, но резкий и упрямый человек, интриган, не делавший в жизни различия между запретным и дозволенным.
Шихаб-ад-дин в чересчур просторном, ярком халате прошел в глубину комнаты и гордо уселся на почетном месте, словно учитель среди учеников. — Небрежно одетый Маленький, коренастый Беннаи с клочковатой бородой и беспокойно бегающими глазами насмешливо оглядел присутствующих. Он поклонился с притворным смирением и сел на первое попавшееся место. Навои встретил его с обычной вежливостью.
Беннаи, не интересуясь беседой, все внимание обратил на еду. Шихаб-ад-дин, наоборот, даже не взглянул на дастархан. С видом ученого, который один только и может разрешить спор, он безмолвно прислушивался к дискуссии. Но присутствующие обсуждали все новые и новые вопросы, а Шихаб-ад-дин не разжимал губ.
Поэты заговорили об изящной литературе. Кто-то прочитал несколько стихов из игривой музыкальной газели Лутфи и с похвалой отозвался о них. Кто-то похвалил новую мелодичную газель Навои, которую распевал весь Герат.
Шихаб-ад-дин широко открыл рот и зевнул.
— Мы не знаем, каково будущее тюркской поэзии, — заговорил он с усмешкой, поглаживая свою холеную, начинающую уже седеть бороду. — Во всяком случае, я не вижу большого смысла в деятельности некоторых поэтов на этом поприще. Черепок битого горшка и бадахшанский рубин — не одно и то же.
— Но, господин, — возразил ему скромный, похожий на дервиша Хасан Ардашир, — красноречие и совершенство тюркского языка проявились яснее солнца в газелях почтенного Лутфи и особенно господина Алишера. Волшебные звуки этого нового инструмента повергают в изумление пишущих по-персидски. Люди, одаренные вкусом и разумом, не могут отрицать эту истину.
— Язык Фирдоуси и Низами по самой своей сущности создан для вдохновения и поэзии. Об этом свидетельствует вся история прошлого, — весь мир восхищается их стихами. Впрочем, это утверждение никогда не нуждалось в доказательстве, — надменно заявил Шихаб-ад-дин.
Глаза Беннаи заискрились насмешкой. Он поднял голову в безобразно намотанном тюрбане.
— Великие господа, — обратился он к собранию, тщательно подбирая слова, — вам всем случалось проходить по улице наших искусных кузнецов, позади Чорсу. Каждый удар молота, словно гвоздь, впивался вам в уши. Когда я слушаю тюркские газели, то испытываю те же страдания.
Заклятый враг тюркского языка, Беннаи всегда говорил о тюркской поэзии в таком тоне, так что все слушали его с улыбкой, не придавая значения его словам. От него ожидали еще более грубых и неприличных выходок. Подобно другим ученым и поэтам Хорасана и Мавераннахра, девять десятых присутствующих были поклонниками персидского; тюркский язык, по их мнению, не годился для поэзии. Убеждение, что персидский язык — самый красивый, богатый и нежный язык в мире, впиталось в их кровь. Даже Султанмурад, который ставил газели Навои выше произведений любого персидского поэта и ярко чувствовал в звуках саза[70] Алишера музыку родного наречия, — и тот, когда брал в руки перо, невольно обращался к персидскому или арабскому языку.
Недавно приехавший в Герат и еще недостаточно знакомый с произведениями Навои, ученый Мадер-заде-и-мулла-Осман брезгливо взглянул на Беннаи, заискивающе поглядывавшего по сторонам, как бы ища в глазах присутствующих одобрения, и спросил, обращаясь к Навои:
— Господин Алишер, вы — двуязычный поэт. Кто любезнее вашему сердцу — Фани или Навои?
— Говоря по правде, — ответил серьезно Навои — нашему сердцу любезнее родной язык, а значит я Навои.
— Почему? — поспешно спросил мулла Мадер-заде. Фани лучше, Фани! — закричал Беннаи, роняя изо рта куски пищи.
Навои бросил на Беннаи насмешливый взгляд.
— Мы никогда не отрицали красоту и силу произведений, созданных на персидском языке. С самого раннего возраста мы писали также и по-персидски. Однако мы с детства заключили в свое сердце наш родной язык и сохраним эту любовь до самой кончины. В городах, в деревнях, в степях и горах живут наши земляки, наши родичи и соплеменники; у них свой ум, свой вкус, свои понятия. И мы пишем на языке нашего родного народа, — чтобы его сердце наполнилось цветами мысли; мы поем на тюркские напевы, чтобы пришла в волнение душа народа. Да будет и наш народ в ряду других народов счастливым хозяином в саду слова. До настоящего времени никто не уделял внимания сущности нашего языка, и его жемчужины, затмевающие звезды, остаются еще сокрытыми. Наши молодые поэты, в поисках более легкого пути, пишут только по-персидски, не замечая, что в родном языке есть множество слов и форм, выражающих тончайшие движения души. Пусть похваляются ираноязычные, — красота и богатство нашего языка все же заставят их умолкнуть.
