Георгий Шторм - Повести
Женка осмотрела руку.
— Ништо, — проговорила она. — Даве зрела недужного, так у него рана в боку грызет, а кругом красно и синь, и та рана зовется в о л к. Вот то худо.
Она вынула из посконной торбы охапку сухих трав, взяла узкий зубчатый лист и, намочив в воде, приложила к ране. Длинный пахучий стебель упал Ивану на грудь.
— Што за травинка? — спросил он.
— Нешто не знаешь? Да царь-зелье. А пригодна ко многим вещам: если што с ума нейдет, или глух, или хочешь на худой лошади ехать — поезжай, не устанет.
— Как звать тя, женка?
— Манькою. С Москвы я при царе Борисе ушла… Ворожил дворянский сын Михайло Молчанов, и как стал он про ту свою ворожбу рассказывать, што-де видел косматых, как сеют муку и землю (а в те поры на Москве голод был), — и его за те речи секли кнутом, а я едва от стрельцов укрылась. А нынче слышала, будто Молчанов в Литве живет да прозвался царем…
В избу вошел Шаховской; за ним — «царевич Петр», молодой, с рябым плоским лицом и злыми глазами.
— Здорово, воевода побитой! — хрипя от опоя, сказал он. — А ну, погляжу, каков ты есть!
— Каков был, таков и есть, — всматриваясь в него, медленно проговорил Иван. — А ты вот звался Илейкой, а нынче Петром стал. Или не так?
— Признал, черт!.. На Волге в стругу вместе были!.. Теперь гуляю… Девять воевод казнил… А иду я за холопов и меньших людей против больших и лучших…
— Ты-то? — Болотников окинул взглядом его дорогой, залитый вином кафтан и сказал: — Ну, гуляй, гуляй!..
В избу набивались «воры», — туляки, алексинцы, калужане, иноземцы — из тех, что перешли к Болотникову от воевод.
Шаховской заговорил, сутулясь и тряся темной бородой с белым островатым клином:
— Людей в Туле с двадцать тысяч будет, а запасу хватит на месяц, не боле. Из Литвы помочь все не идет. Надобно посылать к государю гонца, Иван Исаич.
— Вестимо, гонца! — закричали «воры». — А сказывать ему так: «Пущай приходит каков ни есть Димитрий!.. От рубежа до Москвы — все наше!.. Приходил бы и брал, только б избавил нас от Шуйского!..»
— А в Москве будет добра много! — крикнул «Петр» и повалился на лавку.
— Ну так, — сказал Болотников, — посылай, князь, гонца!..
5— Эй, воры! Винитесь царю-у-у!
— Царь птицам орел, да боится сокола, а ваш царь — тетерев, где ему против нашего сокола лёт держать?!
Болотников стоит на стене.
Летят озорные бранные присловья.
Мелькают за рекой шапки иноземных войск.
Иногда просвистят оттуда хвостатые стрелы и вопьются в землю, дрожа, как живые.
— Поберегись, Иван Исаич! — окликнут Болотникова. — За кожею панциря нет!..
— Эй, воры! Винитесь! Государь вас пожалует!
— Царь Борис мудренее его был, а и того скоро не стало!..
Пушки бьют по стене: ядро подле ядра. Скачут по полю чуваши: в зубах — стрела, узда навита на пальцы. Кони у них с подрезанными ноздрями, с крепкими копытами.
— Глядите, — говорит Иван, — караулы б у вас днем и ночью были частые. — И, задумчивый, хмурый, сходит со стены.
Ночами светлят небо костровые зори царского стана. Прибегают из-за реки люди: «У нас-де в полках гульба; ратные женок держат и воевод побить грозятся…» А в городе голод. Торговые люди ходят по домам, смущают посадских: «Сдавал бы воевода Тулу. Пропадут ваши головы за боярами голыми. А хлеба не станет — приходите к нам мы дадим…»
Еще одного гонца послали к «Димитрию» в Польшу — Заруцкого. Он достиг Стародуба, но дальше не поехал и остался там. Какой-то человек появился в городе. Товарищи его стали распускать о нем всякую небыль. Стародубцы взяли их и отхлестали розгами. Тогда один из них закричал: «Ах вы, дурачье! Кого бьете? Поглядите-ка на своего царя, как вы отделали его!.. Прибежал Заруцкий и поклялся, что узнаёт Димитрия. Стало одним «государем» больше. Это про него говорили потом: «Все воры, которые назывались именем царским, были известны многим людям, а сего вора отнюдь никто не знал, неведомо откуда взялся». Это был будущий Тушинский «вор».
А в Тулу пробирались люди, говорили: «По всей земле стала смута. Соберутся крестьяне и выберут себе царя: то — мужика-лапотника, то — сына боярского, а есть царевичи: Мартынка, Ерошка, царевич Непогода, царевич Долгие Руки и царевич Шиш…»
Из Самбора от Молчанова получилась грамота. Ее стали читать на площади. «Воры» затаили дух.
«Будь ты, Шаховской, Димитрием, — писал Молчанов. — Я-то думаю сделаться добрым помещиком и жить в Польше. Пущай выдает себя за Димитрия тот, кому будет охота, а я более не царевич и быть таким не хочу».
— Шаховской, пес! Обманул! Каков то Димитрий?! — закричали «воры». — Одна слава, што печать на Москве скрал!
Они схватили старого князя. Он вырвался и сулил им денег.
— Борода козлу не замена! — сказали они и бросили его в тюрьму…
Листобойные ветры намели рыжие скользкие вороха. Сразу наступила осень. Из ближней деревни в Тулу прибежал холоп.
— Чуваши гнали!.. — кричал он. — Беда, браты!.. Был я сёдни в лесу — крушину ломал. Притомившись, лег, дремлю, слышу — голоса гудут. Гляжу — двое старцев спорят, ну вот биться станут, а молвят такое: «Я-де Тулу потоплю». — «Ан не потопишь!» — «Нет, потоплю!» Страх меня взял, тут я и бежать!..
— Привиделось тебе, — сказали «воры».
— Старцы!..
— Надумал, дурень!..
А в полдень в стан к Шуйскому и впрямь пришел ветхий старик.
— Дай мне, государь, людей, — шамкая, сказал он. — Плотину сделаю, потоплю Тулу.
— Ты кто же будешь? — щурясь, спросил царь.
Муромский человек Федор Кровков… Древодел я. Дай мне, государь, людей посошно.[66] Тулу потоплю…
Согнали крестьян, велели им носить в мешках к реке землю и делали запруду. Упа разлилась и вышла в городе из берегов…
Утром у мельницы, где река гудела и рассыпалась водяной пылью, собрались люди.
— Вода путь найдет! — говорили купцы. — Ишь лабазы с хлебом все залила!
Шел дождь. С неба свисала серая нитевая морось. По улицам сновали плоты и челноки. Болотников стоял у плотины. Рядом с ним — Фидлер и Юшка Беззубцев. Юшка говорил:
—…А мыслю я, вспомянут ли внуки наши, как мы в Туле в осаде, голодом, сидели?..
— Вспомянут! — тихо ответил Болотников. — Вспомянут, Юшка!..
Тут все увидели: у мельничного колеса встал на колоду никому не ведомый пришлый старик.
— Люди тульские! — сказал он. — Я Упу заговорю. Погодите малость, покуда в воду влезу!
Он разделся и, худой, костлявый, нырнул. Потом вышел из реки весь синий и, стуча зубами, промолвил:
— Было мне много дела! За Шуйского двенадцать тысяч бесов. Шесть тысяч я отогнал, а шесть — за него стоят!..
«Воры» побили его. Народ, подстрекаемый «лучшими» людьми, сбегался к плотине, кричал:
— Иван Исаич! Винись царю!
— Воевод не одолеть!
— С голоду помираем!
— Вижу, што так! — глухо сказал Болотников. — Ну, ступайте к воеводам: коли обещается царь вас отпустить, не чиня никакого зла, — сдадим Тулу…
Развёдрилось. Солнце низко стояло над мокрым полем. От Шуйского пришел ответ:
«Целую на том крест, что мне-де ворам всем дать выход, кто куда захочет, а воеводам их, вору Ивашке и иным, ничего не будет…»
И тульские «лучшие» люди выдали его…
Сырое дикое поле уходило вдаль. Солнце висело в пару. Казалось, над самым солнцем пластался неподвижный коршун.
Болотникова отвезли за реку, в царский стан.
Стрельцы расступились перед ним. Никто не сказал ни слова. И тут подбежали сотники, головы, воеводы:
— Спасибо тебе, вор!
— Спасибо, изменник!
— За што? — водя мутными глазами, спросил Болотников.
— За брата моего!
— За зятя!
— За сына!
— Не меня вините. Убиты они за свои грехи.
Удары и брань посыпались на Ивана. Его отволокли к царской веже. Иноземцы стояли у шатра. Среди них были швед Ерлезунда и лекарь Давид Васмер. Шуйский, глядя на Болотникова и зябко потирая руки, сказал:
— Так вот каков ты, вор, што хотел лишить меня царства!
— Не я того хотел — весь народ!
— Воры все! — крикнул Шуйский. — То ведаю. Я их с кореньями велю повывертеть!..
Стало тоскливо. Рванулся, жадно в последний раз обвел глазами Тулу.
Коршун в небе сложил крылья, упал…
КАРГУН-ПУОЛИ — КАМЕНЬ-СТОРОНА
И Москва-река мертвых не пронесла.
Никоновская летописьИлейку-Петра повесили над Даниловым монастырем, за Серпуховскими воротами. Не всех «воров» отпустил Шуйский. Много их было приведено с Поля и «посажено в воду» под кремлевской стеною. Народ говорил, смотря на заградившие течение трупы: «И при царе Иване было такое, што Москва-река мертвых не пронесла».
На Земском приказе у Никольских ворот — на плоской его кровле — лежали тяжелые, похожие на свиней пушки. Поминутно распахивались ворота, десятники и приставы выводили «на правеж» кабацких пьяниц, втаскивали взятых за «смутные речи».
