Лев Жданов - Царь Иоанн Грозный
Тот не пошевельнулся, словно и не слышал.
Но уже двое дюжих парней, доезжачих, стоявших тут со своими неразлучными ножами за поясом, сдернули дорогую шубу с княжеских плеч.
Шапка тоже снята горлатная, кафтан узорчатый, дорогой. Неизвестно откуда простой кафтан и шапка появились на нем.
– Не посетуй, руки связать надобно! – с нескрываемым глумленьем снова заговорил Петеля.
А тут уж крутят боярину руки назад: веревки в холеное тело так и впилися, врезались. Стоит не моргнет Шуйский. Тут ни слова, ни стоны, ни мольбы, ни проклятия – ничего не поможет. Дело ясное. И стоит старый князь. Как он раньше ни жил, а умереть надо по-хорошему. Повели его. Шапка на глаза нахлобучена. Борода только ветром развевается. Мороз жжет. Ничего не чувствует боярин… Долго идут. Вот за ограду царского двора вышли. Здесь, знает князь, большой пустырь начинается. Направо, вдали – Троицкое подворье. А еще дальше, полевее, у самых ворот Ризположенских, тюрьмы. Если туда его живым челядинцы доведут, и то он спасен. Но нет! Чует старик, что на пустыре покончат с ним.
И не ошибся.
Вместо ровного снегового наста, которым теперь перекрыта бревенчатая мостовая, ведущая от дворцовых задворок к монастырю и к тюрьмам, палачи полевей боярина, по сугробам повели.
– Кончать, што ли? – слышит напряженным ухом чей-то шепот старик.
Это один из псарей у Шарапа Петели справляется.
– Стой, сам я. Первый… За царечка-ангелочка моего… за все его обиды…
И остановились. В сумерках зимнего вечера отчетливо на снегу вырезается вся кучка людей со связанным Шуйским посередине. Князь стоит не дрогнет. Только молитву шепчет. Мысленно с женой, с детьми прощается.
– Замолился! – глухо ворчит старик доезжачий. – И от тебя немало маливались… Ну, держись!
И с размаху всадил он нож в грудь боярина.
Шуйский отшатнулся назад, дернул связанными руками и упал на рану, когда нож вытащил из нее Петеля. Блеснули еще ножи… Заклокотало что-то в груди у князя… Вздрогнул он, забился, потрепетал немного и вытянулся вдруг весь… Поалел сначала, а потом потемнел вокруг снег… Руки палачей покраснели.
– Ну вот и будет! – сказал старик доезжачий, видя, что Шуйский мертв. – Ступайте, обмойтесь. Вон хоть у колодца у площадного, что перед церковью… а я к царю пойду.
У Ивана еще те не разошлись, при ком состоялся арест Шуйского. Тут же посланы были люди: схватить и отвести в тюрьму князя Шуйского-Скопина и Юрия Темкина.
– Да Федьку Головина не забыть бы! – настаивал Иван.
И об этом распорядились. Бельские, Глинские да Мстиславский сразу здесь первые голоса завели. Всех ведут за собой. Да легко царю их слушать. Ведь они его от Шуйских от ненавистных избавили. Воронцова, любимца товарища, обещают сейчас же из ссылки воротить… И восторга полна душа Ивана…
– Тебя Шарап Петеля спрашивает! – доложил тут царю Челяднин.
Еще больше засверкали глазки у мальчика. А лицо побледнело.
– Пусть сюды войдет.
– Как? Сюды, государь?
– Сдается, не тихо я сказал! – вдруг нахмурясь, ответил отрок.
Поклонился Челяднин, вышел.
– Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас! – послышался за дверьми голос Петели, произносившего обычную входную молитву.
– Аминь! Входи, входи! – крикнул царь-мальчик.
Тот вошел нахмуренный, смущенный присутствием синклита бояр.
– Ну что?
– Все, государь… Как велел, так исполнено…
– Мертвый он? Совсем мертвый? – сверкая глазами и весь подергиваясь, переспросил Иван.
– Полагать надо, что так.
– А чем? Чем? – подходя вплотную к старику, опять заторопился допросом мальчик.
– Вот… этим самым… Как сказывал… совсем, – уж неохотно проговорил старик, указывая на свой охотничий нож в широких кожаных ножнах.
Тут бояре заметили ясно, что руки старика в крови, лицо и одежда забрызганы кровью.
Сердца у всех похолодели. Все угадали – и хотелось бы всем, чтобы они ошиблись.
Только Бельский да двое Воронцовых просияли.
– Уж не Шуйского ли ты прикончил, старик? – спросил Яков Бельский.
– Кого ж иного? Как царь приказал, – потупясь ответил невнятно доезжачий.
Говор пронесся среди остальных бояр.
Князь Хованский и князь Мстиславский первые заговорили.
– Э-эх… Не очень-то оно гоже, государь. Про опалу, про ссылку у нас речь шла… А ты вот как! Молод, правда, горяч больно… Не то ведь мы толковали, вспомни!
– Все я помню, бояре: кто я, кто вы! За советы спасибо. За помощь – вдвое. А уж как мне с врагом моим быть? – на то моя государская воля. Так я думаю. – И уж не слушая, что стали толковать между собой смущенные бояре, он опять обратился к доезжачему: – Дай… Вынь-ка нож… Покажи скорей!
И, схватив обнаженный нож, он пальцем провел по влажному от крови лезвию. Палец окрасился…
«Крови, ишь, понюхал! Зубы оскалил. Ой, не к добру!» – подумал про себя князь Курбский Михаил; но уж ничего не сказал. Промолчали и другие. Только пасмурные разошлись от царя.
Невидимый хранитель
Года 7052–7054 (1544–1546)
Немало дней спустя после первой своей удачи, после такой дивной победы над сильнейшим боярином изо всей густой, многоголовой толпы князей и вельмож, толпившихся вокруг трона, юный государь словно опьянелый был.
Он весь переродился. Походка, голос, взгляд сразу изменились.
– Совсем покойный Василь Иваныч осударь! – говорили старые слуги, помнившие отца Иванова.
А сам Иван только и твердил:
– Господь предал в руки мои врага моего, обидчика и хулителя злейшего… Господь за меня!
От радостного экстаза, как раньше, бывало, от ужаса и обид, даже припадок с мальчиком сделался. Но уж не лежал он беспомощным, как в былые, печальные свои дни. Кроме бабки, княгини Анны Глинской, ее врач, итальянец, собственный врач Ивана и еще несколько лучших врачей, какие были у Мстиславского, да у Морозова, да у Курбских, – все сошлись к кроватке больного. Бояре главнейшие столпились в соседней горнице и спрашивали у каждого выходящего:
– Как государю? Да лучше ли?
Припадок скоро прошел. Разошлись бояре, но тучи осенней мрачней.
С этого дня полную волю страстям и желаньям своим дал необузданный по природе мальчик, вконец исковерканный за пять долгих лет боярского самовластия, наставшего после отравления Елены. Хотя и теперь не унялися нисколько гордые, надменные представители первых вельможных родов, но приходилось им считаться с волей, даже с каждой прихотью юного царя, если еще не с сознательными решениями, не с царственным разумом повелителя всея Руси. Правда, настоящую власть присвоили себе Глинские, Бельские и Сабуровы со Мстиславским во главе, как с одним из старейших. Но уж если Ивану забрело что в голову, волей-неволей приходилось исполнять. А приходило ему на ум все по-детски – незрелое и жестокое вдобавок. Никто не дивился, что на другой же день после смерти Андрея Шуйского Иван послал гонцов в Кострому: вернуть Федю Воронцова, друга своего, с отцом его.
– Чтоб ни спал, ни ел гонец, пока их не увидит. Пусть двадцать, тридцать коней загонит… Но чтоб через десять дён Федя здесь у меня был!
И такое почти невозможное приказание было выполнено. Но вот задумал Иван выместить старые обиды, свои и Федины, еще раньше нанесенные им сверстниками и товарищами по играм, «ребятами голоусыми», рындами и другими, что «наверху» в царских хоромах живут.
Княжич Мишенька Богданович Трубецкой да княжич Дорогобужский Иван, первый – из литовских, Ольгердович, второй – из северских владетельных князей, в споре детском, давно как-то, своей знатностью похвалялись, в ловкости и удаче превзошли Ивана. Не забыл этого злопамятный мальчик. Теперь он их велел в тюрьму отвести. А туда прислал верных людей – тех же доезжачих своих, и погибли оба. Одного задушили подушками. Другого прирезали.
Несколько дней спустя товарищ обоих загубленных, красавец юноша Федор Иванович Овчина-Телепнев, с другими «верховыми» ребятами толковал.
Высокий не по летам, сильный малый, был он сын родной того самого Ивана, который правил в годы княжения Елены и считался ее любимцем.
– Как дружны вы с осударем! – сказал кто-то Федору Овчине. – И совсем братья родные. Одна стать и постать. Рядом поставить – не разберешь: кто ты, кто царь Иван! Только что постарше ты немного…
Нахмурился Федя:
– Молчи лучше! Любил я его, правда, как брата. И отец мне говаривал: люби государя… А теперь не видел бы его! За что он Мишку и княжича Ивана загубил… Палач, не брат он мне!
Вечером того же дня схвачен был юный Овчина, и не успел никто о нем похлопотать, потому что наутро уже мертвым лежал несчастный. А государь молодой и во дворце в это время не остался.
С гиком и свистом, окруженный целой ватагой приспешников, целой ордой шалопаев из боярских детей и простых молодчиков, помчался Иван за пять верст от Москвы в сельцо Островское, где стоял загородный дворец, построенный покойным Василием.