Александр Солженицын - Красное колесо. Узел III. Март Семнадцатого. Том 1
Но они все спали деревянно. И он распорядился послать телеграмму в Ставку, что правительственная власть перешла… всё-таки к Временному Комитету Государственной Думы.
После этой ночи Родзянко в своих глазах тем более стал главой правительства. Перед Ставкой и Главнокомандующими он уже и был премьер-министром. И в глазах населения, подписывая воззвания, – кто же он был другой? И перед своими коллегами фактически был им и чувствовал теперь в себе сопротивление этой подстроенной кандидатуре Львова. И только – только перед Государем он ещё никак не был назначен.
Что и надо было сейчас – получить от Государя утверждение Думского Комитета как правительства. И притом – как правительства ответственного, парламентского. И этим будет достигнуто последнее его превращение. И вся революция – благополучно окончилась. И всё станет на незыблемые места.
Но пока Государь в движении – аппаратный разговор с ним невозможен. Да даже если б и аппарат был, то разговор такой невозможен: Государь – не генерал Алексеев, ему не напечатаешь требование. Просить утвердить себя главой правительства можно только на личной аудиенции.
Не просто «лицо, пользующееся доверием всей страны», но именно – Родзянко! А глухой упрямый Государь не хочет услышать!
Конечно, тут и заминка, мешающее чувство. Председатель уже несколько раз откровенно обошёл Государя – в телеграммах Главнокомандующим, вот в разговоре с Алексеевым. И свою прямую телеграмму Государю тоже не держал в тайне, но вслух читал с крыльца, и дал корреспондентам, и не мог отказаться от дивной фразы, вычеркнутой зря: «Молю Бога, чтоб в этот час ответственность не пала на венценосца». И во всех речах к войскам как ни патриотичен был Родзянко – а всё время переходил строго законную меру. И чувствовал это – и не мог не переходить, и даже самому нравился этот бунтарский размах, который, оказывается, всегда был в его натуре – и вот проявлялся теперь.
За последние двое суток Родзянко уже привык к свободе – и не очень хотелось сгибать себя к прежней послушности.
А в общем – надо им, надо им, двум первым людям государства, встретиться.
Уже так было поздно, ближе к утру. Поехал Родзянко скорей домой, лёг спать.
Сон у него был богатырский.
235
В два часа ночи на станции Малая Вишера стояла бестревожная глубокая тишина. Сон, морозная ночь, станция пустынна, но ярко освещена. Нигде ничего опасного не совершалось.
И по указаниям Его Величества, данным перед започиваньем, следовало неуклонно ехать дальше – на Чудово, на Любань, на Тосно.
Но к подошедшему свитскому поезду Литер Б по пустому перрону подбежал поручик Собственного Его Величества железнодорожного батальона: он только что сам пригнал сюда на дрезине, едва уехал от мятежников! Их в Любани уже две роты, и они очевидно движутся сюда. Поручик Греков дал по линии телеграмму: комендантам литерных поездов направляться на Николаевский вокзал Петрограда!
Свита заволновалась, кто не спал. Как обманчива эта пустота и тишина. Могло показаться, они движутся в тёмной ночи, невидимые и неизвестные. Но начальники станций докладывали новому начальству – и мятежники Петрограда, и пробуждённая Москва, и телеграфисты мелких станций, – все видели через ночь и через даль, как два тёмно-синих поезда несутся в приготовленную раззявленную пасть.
А военной силы при императоре нет никакой. Даже, можно сказать, и простой охраны нет.
Через четверть часа после Литера Б тихо мягко подошёл и царский Литер А. Стали рядом. Не решаясь подвергать опасности поезда на свою ответственность, комендант Литера Б решился разбудить в Литере А дворцового коменданта Воейкова. Воейков крепко спал, сердито проснулся, со всклоченными волосами. Однако очнясь, обстановку сообразил быстро и решился идти будить Его Величество, испросить указаний. Постепенно и вся свита пробуждалась в тревоге.
Только в сон и уйти от этих нелепостей, несоставностей, беспорядков, – но и оттуда, из нежного погруженья, вытягивает, вытягивает почтительный зов. Даже в излюбленном поездном покое не стало укрытия.
Сперва, как всякому спящему, – императору досадно, неоправданно, зачем? Потом серьёзней, встал с ложа, надел халат. Очевидно, очень серьёзно. Смотрели с Воейковым карту. Кратчайшим путём через Тосно в Царское можно не попасть. Успеть проскочить до Чудова, а потом свернуть на Новгород? Ах, удлиняется путь, отодвигается встреча с семьёй. Но Воейков доказывал, что и до Чудова двигаться опасно, что надо от этого места поворачивать назад.
Сов-сем назад?…
…Назад! О, конечно! Заколдованный сон, отлети с моих вежд! В последний момент решенья мужского и царского – вскочить! и ноги в сапоги, уже потом доодевая китель: да, возвращаться! В Ставку, конечно! Сколько часов нам гнать туда? Сколько мы потеряли? 22 часа сюда из Могилёва, 18 часов назад – сорок часов? Так ещё можно успеть! Остановки – только брать уголь и воду. Алексееву скомандовать: обеспечить безопасность линии. Даже не слать войска на Петроград – только выставить заградительные отряды по подкове, на всех линиях. Командующему Московским округом: не допустить заразы в Москву! Разобрать пути между Москвой и Петроградом! Хоть ни единого хлебного эшелона не пропустить в Петроград! Генералу Иванову – держать оборону Царского Села. Составить ультиматум и объявить им из Могилёва: всему Временному Комитету и всем зачинщикам явиться с повинной в Ставку Верховного! все бунтующие бездельные части: – в маршевые роты! Попляшет, кто у них там сейчас верховодит!…
…Назад? Через Бологое и Дно, лишь тогда на Царское? А ведь царскосельский гарнизон малочислен, как бы мятежники не захватили императрицу?…
Воейков: никогда они этого не посмеют!
Да впрочем, там и Иванов.
Ну что ж, назад. Обогнём через Дно. Снова в тёплую пододеяльную нежность, в спасительный сон. Завтра в Царском станет ясно, там решим. А пока – спать…
Пока на поворотном круге разворачивали паровозы – прошло ещё полчаса, и слух пришёл, верный ли, неверный, что мятежники уже в двух верстах от Малой Вишеры.
Возбуждённая свита открыто гудела, ощущая плечами и горлами страшную хватку мятежников: надо сговариваться с Государственной Думой! уступать! давать ответственное министерство! Что же думает, наконец, что ж упорствует Государь? Мы так все погибнем.
Но никто не посмел пойти высказать такое Государю.
Да ведь он и почивал.
А на перроне было морозно-преморозно, все расходились.
В половине четвёртого ночи первым отправили на юг царский поезд. Литерный Б – на двадцать минут позже.
И снова скользили синие поезда через тьму и снова просматривались всеми телеграфистами и стоокой революцией.
236
Они отказались идти в батальон, – но как же они представляли себе дальнейшее? Ну, сегодня ночью они рассчитывали пойти на Петербургскую сторону, там при 2-м кадетском корпусе жил отец их хорошего друга-однополчанина, можно было следующий день провести у него. Ну, ещё второй день. А дальше? Всё равно им некуда было идти, как в свой Московский батальон.
Вот что сделала с ними однодневная революция: выкинула их из армии, из полезных офицеров превратила в ничто, в никчемных, опасных, преследуемых людей.
Да неужели так теперь и установится этот обезумелый круг? Не может и неделю так существовать петроградский гарнизон, и вся армия, и вся Россия!
Ах, как пожалели они после ложной паники, что это не правда подошла боевая часть разогнать сброд по местам! Вот что б им одно сейчас – это помочь разогнать мятежную банду. Да где был тот генерал, который в них нуждался? Не звали их.
После совещания в Военной комиссии братья Некрасовы и маленький Греве стали что ж? – искать себе ночёвку в Думе. Даже подосадовали, что пошли на это совещание: успели бы себе лучше место захватить, уже в залах лежали солдаты вповалку. Впрочем, офицерам и надо ложиться из последних, когда уже спят, иначе стыдно.
Почему-то всем хотелось ночевать в Государственной Думе – не только тем, кто спасался, но и кто революцию делал.
Пришлось нашим офицерам проверять комнаты – так и заглядывать во все комнаты подряд, как и другие делали. Решились идти и в приличное думское левое крыло. Так же и здесь во всех комнатах люди укладывались на столах, на диванах, на составленных стульях и на полу. И солдаты тоже.
Наконец нашли не столь набитую комнату – «Секретарь Председателя Государственной Думы». Места были только на полу, рядом с солдатами. Ничего не поделать. У них же и научились: взяли от печки каждый по три полена и положили их под головы. Легли все трое рядом, не снимая шинелей, лишь расстегнув, тепло было. Братья по бокам, Греве между ними.
Одна лампочка оставалась светить на комнату.
