Алексей Бакулин - Скрытые долины
— Что такое «восходящая волна»?
— А ты и этого не знаешь! Пожалуйста! Вот вам! Ты и слова такого не знаешь, а она нутром волну улавливает! Раз! — поймала! — и пошла навстречу.
— А ты, значит, восходящая волна?
Он возмущённо фыркнул:
— Ясное дело!.. Какие могут быть сомнения? Ты что, сам не видишь?
— А я — нисходящая?
— Ой, Серёжа… Ты не обижайся… Ну когда ты у нас восходил? Ты всю жизнь нисходишь. Бабы с тебя как с горки скатывались и будут скатываться, — ни одна задержаться не сможет. Не за что уцепиться. Никакого положительного поля в тебе нет: не пристаёт к тебе любовь мира. Ты понимаешь, я не бабью только имею ввиду любовь, а вообще… Доброе расположение Универсума. Как в том анекдоте: «Ну не люблю я тебя!..» Ты не обижайся, — ага? Не обиделся? Нет? На правду нельзя обижаться, — правдивое слово несёт огромный заряд положительной праны, — если впитать её всеми чакрами, то родится мудрость!
— Ты бы штаны сперва одел, а потом уже мудрость сеял по свету…
— А что, смущаю тебя своим видом? Хе-хе, ты не смущайся, мы же свои. Завтраком накормишь? Мне бы сегодня оладушек хотелось, — умеешь оладушки печь?
И я поплёлся печь оладушки. Я их пёк, и внимательно изучал собственные чувства: зародилась ли во мне хоть искорка любви к Ньюкантри, той страшной, похожей на лесной пожар любви, что способна пережечь ненависть во всепрощение? Нет, разумеется, ничего подобного я не испытывал, — ничего… Зато я прекрасно отдавал себе отчёт в том, что дни Новосёлова сочтены. Не дни: часы! Вот уже скоро это жирное тельце перестанет трепыхаться… Вот стоит наш Олежка — полуголый, толстозадый, самодовольный, а того не знает, что назавтра солнце осветит мир, в котором его уже не будет. Как будет выглядеть «операция по ликвидации»? Вероятно, мерзко, нестерпимо мерзко… А дальше что? Полюбит ли меня мир, в котором не будет Ньюкантри?
Да, убийство — это поступок, это по-мужски, в нём есть некий ответ мирозданию. Но разве здесь речь идёт об убийстве? Давай-ка назовём вещи своими именами: тут речь идёт о предательстве. Да, вот оно! — обрадовался я, — вот, что не давало мне спать все эти ночи: я чувствовал себя предателем и боялся признаться себе в этом. Человек доверился мне, доверил свою жизнь, а его продал. Вот, блин! — у меня даже пот на лице выступил от такой мысли. Ничего себе, история!.. Я просто-напросто съиудил, а теперь пытаюсь рассуждать о способности к мужскому поступку.
Некоторое время я пребывал в шоке от таких рассуждений, — потом защитный механизм души породил мне на радость некий контрдовод: то, что я сделал, не может быть предательством, ибо я сдаю Ньюкантри убийцам не ради корысти. Судите сами: разве меня ведёт соблазн сребролюбия? Где мои тридцать сребреников? Нет, моё деяние следует определить как соучастие в убийстве, — я не предатель, я наводчик, полноправный член преступной группировки, и миссия моя по-бандитски вполне респектабельна.
Хорошо! — согласился я с собственным рассуждением, — но вот что ещё следует продумать: что меня толкнуло на путь убийства? Ненависть к Новосёлову? Но чем провинился передо мной Новосёлов? Отбил у меня мою бывшую? Надо признаться: она сама прыгнула ему на шею, — он для этого пальцем о палец не ударил. Ещё слава Богу, что это случилось так рано: что, если бы она встретила его чуть позже, когда мы с ней уже… И если Татьяна действительно почувствовала в Ньюкантри «восходящую волну», то почему я должен уводить её этого пути? Почему, по какому праву? Разве мне хочется сделать её дважды вдовой? — вовсе нет. Разве мне будет легче от её несчастий? Поверьте, только тяжелее. В конце концов, быть может, её любовь поднимет и облагородит нашего Олега, вылечит его, вправит ему все душевные и умственные вывихи? Любовь, похожая на лесной пожар…
Я попробовал представить себе Ньюкантри, охваченного любовью, как лесным пожаром, — и содрогнулся от отвращения.
А почему, собственно? Почему я отказываю ему в такой возможности? Я не люблю его, я ненавижу его, я порой сутками корчусь от злобы… А что если дело вовсе не в Ньюкантри, а во мне? Что если мне просто нравится ненавидеть Олега и упиваться этой ненавистью, как нравится упиваться неразделённой любовью к Татьяне? Нравится сознавать свою способность к большой любви и большой ненависти?.. Чем достал меня Новосёлов? Хамством, наглостью, подлостью? Но я не связан с ним железными узами, я могу уйти от него, — я просто не хочу расставаться со своей ненавистью: я сжился с ней, я люблю её, люблю себя, ненавидящего…
— Олег! — крикнул я. Он немедленно причапал, потирая ручки в предвкушении оладушек.
— Слушай, Олег, — сказал я. — Мы тут с тобой заболтались, а ведь у меня для тебя важная информация. Тебе нельзя проводить эту ночь здесь. Я отвезу тебя к одному знакомому, — переночуешь у него. Так будет безопаснее. Хорошо?
— Ладно, ладно… — пробормотал он с таким видом, словно я обсуждал с ним погоду. — Переночевать, значит, переночевать… А что, оладьи из покупной муки? Из готовой, оладьевой? Ты что не умеешь сам тесто делать? Ну, брат, я такие не ем… Тьфу, гадость какая… Это не стряпня, а профанация… Вот, разве что пяток-другой возьму… А это повидло тоже покупное?..
Часов в шесть вечера я созвонился с моим одноклассником, старым холостяком, жившим в пригороде, и отвёз к нему Олежку. Ньюкантри долго возмущался, что его везут не к Татьяне, но потом смирился.
Одноклассник мой — Костя — был до глубины души польщён выпавшей на его долю миссией. Он стоял перед нами в прихожей, как лейтенант, застигнутый врасплох генералом, пытался сказать какую-то умную речь, сбивался, повторялся… Ньюкантри слушал его, засунув руки в карманы брюк, и мрачно играл бровями: то вздымал их в притворном изумлении, то сдвигал сурово, почти скрывая ими глаза, — потом вверх ползла только одна бровь, — потом ей на смену поднималась другая… Бедный Костя неотрывно смотрел на эти ходящие вверх-вниз брови, точно кролик на кончик змеиного хвоста, и путался в словах всё больше и больше, и всё больше и больше предавался Ньюкантри душою и телом. Красная лысина его была так мокра, словно он только что выскочил из парилки.
— Ну, так, уважаемый, мы пройдём, наконец, в комнату или нет? — процедил Новослёлов, устав от собственного гипноза.
— О-о! — пропел Костя, растекаясь в глупейшей улыбке, — да-а… В комнату! Именно в комнату! Мы туда сейчас пройдём! — и остался стоять на месте, безсмысленно разводя руками.
— Константин… Как вас по батюшке-то? — строго спросил Олег.
— Константин Иванович Черепащук! — отрапортовал Костя.
— Черепащук? Это хорошо… — добродушно улыбнулся Ньюкантри в усы. — Черепа щук… Череп Ащук… У меня был друг — Черепанов. Череп Панов.
Костя радостно захихикал:
— Точно, точно! Меня в детстве Черепом звали! Вот он — он знает! — Костя выразительно указал на меня пальцем
— Костик, кто это? — раздался женский голос из глубины квартиры.
— Молчи! — взвизгнул Костя. — Не мешай! — подумал и добавил: — Дура!
И повернувшись к нам, пояснил:
— Это сестра моя младшая… Извините… Мы сейчас под одной, так сказать, крышей… временно…
Очевидно, ему было стыдно за то, что он ни с того ни с сего обозвал сестру дурой, но в конце концов радость от созерцания Солнцеликого подавила стыд. Я не стал здороваться с неведомой сестрой, — ушёл молча. Кажется, Костя не заметил моего исчезновения.
* * *Я вернулся домой, сел в кресло и не вставал с него несколько часов, до тех пор, пока в замочной скважине не заскрежетала, отдаваясь зубной болью, отмычка. Мне стало так страшно, как никогда в жизни. Свет в квартире был погашен. Я сидел в гостиной, лицом к прихожей и смотрел, как медленно, осторожно открывается дверь. Человек вошёл в прихожую и на секунду замер.
— Э-э-э… кхе-кхе… Здравствуйте! — сказал я из темноты. — Заходите, пожалуйста, но, к сожалению, мне не чем вас порадовать.
Гость спокойно включил свет в прихожей и оказался мужчиной лет пятидесяти — спортивного сложения, невысокого ростика, очень поджарого, с седыми усами, в лёгком чёрном костюме.
— Здравствуйте, Сергей Владимирович! — сказал он без выражения. — Что у вас случилось? Где Новосёлов?
— Уехал. Вчера уехал. Не предупреждая меня. Я не знаю, где он сейчас.
Пришелец вошёл в гостиную и сел на стул напротив меня. Лицо его было усталым, разочарованным, но, кажется, не злым.
— Сергей Владимирович! — сказал он. — Я надеюсь, что вы говорите правду. Надеюсь. В сущности, у нас есть возможность выяснить всё доподлинно: во дворе стоит машина, в ней сидят мои товарищи… Всё, что, предназначалось Новосёлову, может достаться вам. Я терпеть не могу эту процедуру, — но как быть, если нет иного выхода?
Он замолчал, давая мне возможность осознать услышанное. Он смотрел на меня совершенно спокойно, потом принялся осторожно приглаживать правый ус. Я тоже молчал, желая во что б это ни стало перемолчать гостя, — и мне это удалось. Тогда гость решил, что меня следует припугнуть посильнее, — и ему тоже это удалось:
