Агустин Яньес - Перед грозой
Однако прихожане не расходятся по домам, они с тревогой ждут появления настоящих, живых недругов веры и опасаются за судьбу падре Рейеса и тех, кто с ним ушел.
Тихо переговариваясь, припоминают страшные истории насилия и расправ:
— Кто знает, сколько уж лет назад появился здесь Риэстра, налоговый ревизор, и потребовал у хозяйки постоялого двора говядины и свинины в страстные четверг и пятницу. Все бы для него сделали, но никто не стал выполнять его прихоть и убивать скотину. С пистолетом в руке он заставил хозяйку приготовить ему копченое мясо и колбасу. Тут уж весь народ поднялся, и, если бы не сеньор священник, не унести бы этому Риэстре ноги. Чтобы дать выход гневу, сельчане сделали чучело ревизора и сожгли его. А он полез в бутылку, накляузничал, что-де народ готовится восстать, ну и прислали сюда войска, многих арестовали, одних увезли в Гуадалахару, а других даже в Мехико, где пришлось им раскошелиться, чтобы не забрали их в армию и разрешили вернуться домой, А могли еще послать их в Сан-Хуан-де-Улуа[55]. После всего этого покойный Грегорио Йепес умом тронулся…
— В тот год, когда холера случилась, луна точь-в-точь такая же была…
— А то скажут: идите, вы свободны, а те поверят, что их освободили, и пойдут, сразу — пум, пум! — нм в спины и всех расстреляют. Это называется убить «при попытке к бегству».
— Вот так и было с Гарсиа де ла Кадена[56], когда схватили его как изменника… А Рамон Корона[57], которого приказал убить дои Порфирио, спешивший с ним рассчитаться… А тех, кого расстреляли в Веракрусе по знаменитому приказу «прикончить их немедля»[58]. Нет, скажу вам, это все-таки ужасно…
— Хватали всех подряд… Даже священников не милуют эти либералы. Сколько уже расстреляли — прямо в облачении!
— Совсем как во времена Рохаса и его сброда. Мне рассказывал отец, что когда те проезжали через какое-нибудь селение, то их любимым развлечением было такое — подбрасывать детишек в воздух и подставлять под них пики…
В этот тревожный вечер Мария — племянница сеньора священника — быть может, не единственная, была бы в глубине души рада узнать о вторжении сюда неизвестных людей и не без удовольствия рисовала себе такую картину.
Но мало-помалу сон одолевает жителей селения. И лишь очередные «апостолы», которые должны провести у святыни всю ночь, дон Дионисио, сестра падре Рейеса и сопровождающие их женщины, сопротивляются усталости и настойчиво вымаливают чудо.
5
Страстная пятница. Проснувшись, Луис Гонсага пять раз опускается на колени — в память о пяти ранах Христовых. Так, стоя на коленях, он и услыхал из уст матери о «чуде», потрясшем все селение:
— Возблагодарим господа, сыночек. Ты еще не знаешь? Да, конечно, откуда тебе знать. Так вот: падре Абундио и те, кто с ним был, возвратились целыми и невредимыми. Правительство отступило. Это было явное чудо; представь себе: никто не знает, почему и как, но речка близ Окотильос разлилась вдруг, как во время половодья, и задержала солдат, а те из них, кого по приказу их начальника заставили силой, попытались перейти речку (и несчастный стряпчий вместе с ними), но их понесло течением, и они утонули. А другие испугались и возвратились в Теокальтиче. Односельчане, бывшие там, да и сам падре Рейес, видели речку разлившейся и не могут найти тому объяснения. А тамошние жители рассказали им про солдат, как те хотели перейти речку, а йотом быстро повернули обратно. И ты думаешь, что перед таким явным чудом они снова посмеют испытывать волю божью?
— Может, и посмеют.
— Ай, сыночек. А я об одном прошу нашего господа, чтобы поскорее прошли праздники.
— Чтобы нам можно было поразвлечься в свое удовольствие?
— Ну, какой ты, право, Луис! Нет, чтобы никто не помешал нашим богослужениям.
— Маскарад для индейцев. Не могу понять я, почему наш столь ревностный священник не покончит с этим.
— Предоставь это ему… теперь о другом: она была замужем за сеньором Мартинесом. Не буду и говорить тебе…
— И ничего не говори, мамочка. Не обманывай меня.
— Но ведь это ты затеял тогда разговор… Смотри, какой ты! Помяни мое слово: то, что ты сам и так и этак читаешь священную Библию, словно ты протестант какой-нибудь, ни к чему хорошему не приведет.
— Ну вот, ты опять за свое…
— Нет, нет, переменим тему. А кто, по-твоему, сотворил чудо?
— Пс-с… В горах полил дождь, а тут кто-то пустил слух, что явились федеральные войска.
— У тебя мания ничему не верить, настоящий еретик. Ведь солдат видели, когда они явились, и люди из Окотильос даже слышали от них, что они хотели арестовать сеньора священника.
— Вот это да! Было бы неплохо!
— Замолчи ты, ради бога, тебя может услышать Виктория. Что она скажет? Она уже встала, я слышу ее шаги. И, кстати, ты не особенно-то внимателен к пей. Вчера не хотел проводить ее в церковь. По крайней мере, хоть пойди с ней и покажи праздничную процессию, — ведь она из-за этого сюда приехала. Рубалькавы предложили, чтобы мы поднялись на их крышу, оттуда хорошо слышна проповедь, а ночью — проповедь о положении во гроб.
— Напрасно ты настаиваешь. Я уже сказал, что ничто не заставит меня присутствовать на этом маскараде для индейцев. Ясно! Сюда приезжают поглазеть на нас, как на марионеток. Стыдно нашему селению выставлять напоказ столь примитивные обычаи…
— Но мне Виктория говорила, что в Германии…
— Германия не Германия! Я сказал: не пойду и не пойду. Отправлюсь бродить по полям, как всегда в страстную пятницу. А сейчас и на богослужение не пойду.
— Смотри, бог тебя накажет.
Вся тяжесть гнева, вызванного вчерашней обидой, уже отходила от легкомысленной, переменчивой души Луиса. Отступником он не станет, но постарается больше не встречаться с сеньором священником и добьется, чтобы того убрали из селения. До сих пор еще громыхают отзвуки громовых раскатов его неукротимого нрава, — ведь он единственный сын, любимый и балованный, которому никогда и никто, даже родители, не могли перечить, а если и пробовали сказать слово против, то со стороны это выглядело так, как если бы слуги возражали своему хозяину.
Ему и самому хотелось пойти на мессу, но он не желает терпеть обиды от священника и удовлетворится тем, что будет дома читать «Flectamus genua»[59]. Эту мессу он так хотел бы отслужить, — быть может, из-за ее необыкновенной красоты, — когда помышлял о том, что будет священником. Levate[60]. И до сИх пор втайне он но отрекается от своего желания. Желтые свечи потушены, алтарь пуст. Flectamus genua. Священник с диаконами распростерты на земле. Levate. В гробовом молчании — тихое пение, безымянное, безответное. Flectamus genua Levate. И диалог диаконов и хора: «Passio Domini Nostri Iesu Christi secundum Ioaunem». Имитируя голоса, Луис поет:
— Quem quaeritis?
— Responderunt ei.
— Iesum Nazarenum…
— Ecce Rex vester. — Illi autem clamabanti Toile, toile, crucifige eum…
— Erat autem scriptum: Iesus Nazarenus, Rex Iudaeorum…
— Quod scripsi, scripsi…
— Et inclinato capite tradidit spiritum[61]. (Здесь селение и весь мир из рода в род падают на колонн и замирают в безмолвии.)
Когда торжественным тоном — «Flectamus genua» — Луис громко читал «Levate» — молитвы: «Pro Ecclesia, pro beatissimo Papa nostro, pro omnibus Episcopis, Presbyteris, Diaconibus, Subdiaconibus, Acolytis, Exor-cislis, Lectoribus, Ostiariis, Confessoribus, Virginibus, Viduis»…[62] — то вдруг услышал несколько иронический смех Виктории, их гостьи:
— Луисито, может быть, ты все-таки проводишь меня?
В глазах юноши сверкнуло бешенство. Однако он сдержался. Даже не повернул головы.
— А ты и вправду похож на падре.
Оп продолжал петь слова псалма.
— Когда тебя посвятят в сан, мне будет приятно исповедаться у тебя, такого серьезного.
Гневный взгляд он бросил на дерзкую даму, вторгнувшуюся в его раздумья.
— У тебя нрав в точности как у твоего приходского священника, мальчик.
Тогда, выйдя из себя, он захлопнул требник. Хотел разразиться потоком резких слов. Но дамы уже не было перед ним. Он почувствовал себя смешным, высокомерным, грубым, застенчивым, невоспитанным и трусом в одно и то же время. Отыскал книгу «Имена Христа» [63] и глухими улочками вышел в поле.
Flectamus genua. Пустынны дороги, пустынны тропинки и дали. Душа Луиса снова преисполнилась торжественностью дня, и, посмотрев на огромный крест древней миссии, господствующий над селением, он, решив вознаградить свою тоску по неотслуженной мессе, запел:
— Ессе lignum Crucis, in quo salus mundi pependit, — и, упав на колени, продолжал: — Venite, adoremus [64].
Поднимаясь на гору, он повторял:
— Ессе lignum Crucis…
И, наконец, простершись на земле, касаясь ее лицом, повторял:
— Venite, adoremus.
А в памяти всплывали строки, звучавшие упреком: «Народ мой, что Я сделал тебе или в чем провинился Я перед тобой? Отвечай мне. Я освободил тебя из земли Египетской, ты же приготовил крест Спасителю своему! — Agios о Theos. Sanctus Deus. Agios ischuros. Sanctus fortis. Agios athanatos, eleison imas. Sanctus immortalis, miserere nobis [65]. — Что же еще Я мог сделать для тебя и не сделал? Я также пасадил тебя, как прекрасный — Мой виноградник, а ты воздал Мне горечь великую: жажду Мою ты утолял уксусом, и копьем пронзил ты ребра Спасителю своему…»
