Агустин Яньес - Перед грозой
После перерыва на завтрак служба продолжается согласно обычному распорядку. Снуют ниточкой черных муравьишек — из церкви и обратно — самые набожные: женщины с ног до головы в черном, суровые старики, крестьянские дети — малыши с широко открытыми от изумления глазенками. А в это время умелые руки ловко управляются с кухней, распространяя море вкуснейших ароматов, возбуждая аппетит, еда готовится на все вкусы; один раз в году, в этот день, дозволяется с наслаждением удовлетворять свои желания и даже приумножать наслаждение, — тоже только в этот день, — нарушая запреты и посылая яства из дома в дом, вопреки суровым пред-* писаниям есть обычную будничную пищу; ныне же — широкий выбор лакомств: пирожки и всякого рода пирожные, капиротады[47] и творог со сладким сиропом, салаты, фрукты, варенья — услада больших и малых, малолеток и взрослых, в канун страстного четверга мечтающих о том, чтобы поскорее великий праздник объединил дома в общей трапезе семьи, кухни.
(«…где комната, в которой бы Мне есть пасху с учениками Моими? И он покажет вам горницу большую, устланную; там приготовьте… очень желал Я есть с вами сию пасху прежде Моего страдания… Ибо сказываю вам, что уже не буду есть ее…»[48] «Возлюбите друг друга. По тому узнают все, что вы — Мои ученики…»[49])
В ясные и тихие послеполуденные часы богослужение продолжается, и над патио и улицами, уже на исходе завтрака, рассыпаются по селению звуки трещотки, будто грохочут отъезжающие повозки, а кто видел море, то говорят, что похоже на морской прибой.
— Уже сзывают на омовение.
— Уже сзывают на омовение.
— Уже сзывают на омовение. Поскорее.
— Поскорее, чтобы запять место.
— Толкотня будет изрядная.
— Сейчас выйдут апостолы.
Апостолы выходят, пробираясь сквозь толпу зевак, теснящихся у дверей, теперь распахнутых настежь, выходят после вечери, что была приготовлена для двенадцати для них (двенадцати бедняков из только что покинувших больницу). Смущенные взглядами зевак, они идут, опустив головы, одетые в белые туники и препоясанные лиловыми кушаками. (Марте так хотелось, чтобы это были ребятишки из конгрегации Христианского вероучения, как в прежние годы; тихие ребятишки, самые прилежные и самые бедные — из беднейших семейств.) Звуки трещотки послышались вновь. (Марта сделала бы им одеяния, накормила бы, заблаговременно вымыла бы ногн.) В церковь уже нельзя было войти, когда звуки трещотки раздались в последний раз. Прихожане давятся возле скамей апостолов. Сеньор священник («…возлюбив Своих, сущих в мире, до конца возлюбил их»[50]) после того, как омыл им ноги и поцеловал их, — полотенце все еще опоясывало его белое одеяние, — поднимается к пюпитру и произносит: «Et vos mundi estis, sed non omnes. Sciebat enim quisnam esset qui traderet eum: propterea dixit: Non estis mundi omnes».[51]
Прихожане знали, что еще со страстного воскресенья сеньор священник проповедует о предательстве Иуды, но эта проповедь, посвящепная омовепнго ног, ни у кого уже не оставила сомнений, что в ней речь идет о грехах жителей селения. Проповедь была столь же резкой, как и проповедь о смертном часе, и пастолько прозрачны были намеки, что люди стали гадать, каких же местных, приходских пуд имеет в виду священник.
«Не Луиса ли Гонсагу Переса?» — «Но ведь он говорил о какой-то женщине: должно быть, Микаэлу Родригес», — «А по-моему, не иначе как речь идет о сутяге», — «А скорее — о политическом начальнике…» — «Ручаюсь, он имел в виду спиритов».
— Неужели здесь есть спириты? Трудно поверить.
— Конечно, есть! Так же, как есть либералы и даже масоны. Недаром же говорят, что кое-кто нынче ел говядину, а кое-кто забил свинью, чтобы завтра побаловаться жарким.
— Господи, спаси нас, грешных!
— Кто? Да вот ходят слухи. Я не хочу называть.
— Огонь обрушится на наше селение…
— И все другие казни египетские.
— Даже масоны! Хотел бы я узнать их имена; вот отрезать бы им… хотя бы ухо.
(Найдется ли среди всех негодующих хоть одни, кто прикусил бы себе язык и не смог бы первым бросить камень?) Прекрасный день. На полях — никого. А улицы полны народа, люди высыпали, словно крошечные муравьи-аскуили. (Мария мечтает о путешествиях, о таких же прекрасных часах на улицах Гуадалахары, Мехико, Пуэблы, Мадрида или Парижа.) Безоблачная ясность дня, новизна лиц, новые платья, возможность остановиться и побеседовать — все это рассеивает сумрак души. Ритм шагов и оживление на лицах так отличны от обычного ритма и выражения: лица помолодели, а шаги полны бодрости. Идут по улице группы молящихся, но порой и между ними искорками перелетают взгляды, будто от углей жаровни на ветру.
Попадаются лица, новые для селения, и среди них наиболее разжигает любопытство одна дама…
«Какая необыкновенная прическа!» — «А какое удивительное лицо!» — «Красавица!» — «А глаза?» — «Похоже, она их подводит». — «А туфельки-то как блестят, не иначе — лакированные». — «У артисток такие должны быть». — «Ты права, она наверняка артистка, и скорее всего оперная, они самые шикарные». — «Но слыхала, что оперные артистки говорят не по-нашему». — «Тоже верно; думаю, что все они итальянки или француженки, точно не знаю». — «Вряд ли она учительница, уж больно хорошо одета». — «Нет, конечно, нет. А тебе не пришлось пройти мимо нее? Я была совсем близко во время мессы… как от нее пахнет! Лучше, чем от самых редких цветов». — «Как духи Микаэлы Родригес?» — «Что ты, не сравнить…» — «Да и платье — разве у Микаэлы такие?» — «Прямо с картинки». — «И идет точь-в-точь королева». — «Видно, из высшего общества, как говорят в Гуадалахаре». — «Однако также говорят, что тамошние дурные женщины одеваются, как богатые дамы», — «Ты рассуди: если она из таких, разве Пересы бы ее пригласили?» — «Нет, разумеется, да я просто так сказала». — «Шутки шутками, а еще никогда в нашем селении мы не видывали женщину, одетую так изящно», — «Ну, что касается меня, мне эти моды не нравятся, и эти женщины, хоть их и называют элегантными, одеты как клоуны. Когда они сюда приезжают из Гуадалахары, наши девушки над ними смеются». — «Не будем говорить о ее. платье, ты не станешь отрицать, что ее лицо, глаза, весь ее вид, ее руки, ее походка — все это очень изысканно, чрезвычайно изысканно, дама из «напомаженных», как говорят у нас, в Халиско…» — «Эта дама остановилась в доме Пересов, и донья Кармеп ухаживает за ней как за дорогой гостьей…» — «Говорят, что приехала она вчера под вечер, когда се не ждали». — «…Что зовут се Викторией… фамилию вот только не помню, какая-то очень странная». — «На мессе вначале почти никто не обратил на нее внимания, тем более что пришла она укутанная в шаль, в скромном платье; но вот сейчас, при омовении и посещении Семи домов, похоже, что все — мужчины и женщины, даже дети так бы ее и съели глазами».
— Приехали также кузины этих Рубалькава. Они из Истляуакана. Старшая, слышал, уже замужем, живет в Гуадалахаре.
— А младшая — вон она идет с Мерседес Толедо, очень симпатична.
— Которая с оспинками?
— Да. А тебе не кажется?
В доме Лоэров остановилась семья из Агуаскальентеса. А семейство Корнехо из Местикакана, — они приезжают каждый год, — прибыло в дом Корнелио Руиса. Есть люди из Кукио, из Хучипилы, из Яуалики, из Мойауа, из Ночистлана, из Теокальтиче. Полным-полно гостей в домах. И на постоялых дворах. Каждый год на праздниках множество приезжих. И нынче ночью, и ранним утром завтра прибудут еще. Среди новых девушек, приехавших с далеких ранчо, встречаются очень милые лица: совсем юные — двенадцати — четырнадцати лет, но уже на щеках румянец и волнение в боязливых глазах.
Приехали те, кто учится или живет теперь в других городах.
— Эстебан здорово вырос, каким парнем-то стал, а ведь был щупленьким-щупленьким.
— У Эулалио Рубио сыновья что надо.
— А дочки Матильды Гомес совсем взрослые.
— Педрито Роблес приехал со всей семьей. А моего приемыша он, оказывается, даже не знал.
— Года, видно, проскакивают мимо Луиса Кордеро, он точно такой же, как в тот день, когда переехал и Гуадалахару.
— А вот Понсиано Пласенсиа совсем не узнать, — как постарел. Ну, правда, пережить ему пришлось немало. Он ведь узнал, что одного из его сыновей, который был масоном, сами же масоны приказали убить, потому как он хотел выйти из ложи.
— Верно. Он и умер без исповеди.
— Его отравили.
— А мне рассказывали, что прикончили кинжалом.
— Никто точно не знает, все держится в тайне.
А вот личико Флорентины, той, что гостит у дона Макарио; и кто бы подумал, что это дочка Луиситы, меньшой из семейства Руэсга.
— Племянница никогда не была здесь; ее мать по моей просьбе прислала ее сюда с Агирре провести с памп праздники; в ближайший понедельник они думают забрать ее, но я хочу, чтобы она осталась здесь хоть на месяц, мы согласны оплатить се поездку, конечно, если ей не надоест.
