Б. Дедюхин - СОБЛАЗН.ВОРОНОГРАЙ
Постель стлали постелыщики слева от входа на двадцати семи ржаных снопах. Сверх снопов семь перин и стеганых тюфячков, покрытых столовьями бархатными, потом атласными, потом камчатными из льняного полотна узорчатого, браного. В ногах у постели на полу – ковер. На него клали одеяло кунье да соболью шубу.
Все это проделывали под наблюдением сберегателя сенника. Он же с подручными должен был и спать рядом, в другой горнице, стеречь молодых. А еще конюший обязан ездить всю ночь по двору верхом с обнаженным мечом.
Как подали на пиру куря верченого, Василий с облегчением встал. Встал и Патрикиевич. Вложил руку Марьи Ярославны в ладонь великому князю:
– Приемли и держи, как Бог устроил.
Это называлось выдавать молодую и всегда наблюдалось гостями на свадьбах с большим оживлением, с улыбками понимающими и намекающими: приспело, мол, время исполнить светлую радость.
В сенях скоморохи заиграли в трубы и сурны, били дробь по бубнам, именуемым накрамн.
Молодым несли в сенник яства обильные: квас в серебряной дощатой братине, потроха гусиные, гуся и порося жареных, куря в лапше, куря во щах богатых да четь хлеба ситного, да курник, посыпанный яйцами, пирог с бараниной, блюдо блинов тонких да пирогов с яйцами, да сырников, да еще карасей, из проруби озерной выловленных и с бараниной зажаренных.
10
Радость была прежде всего в том, что можно поесть. После духоты пира в сеннике нетопленном зуб на зуб не попадал. Марья подняла с полу шубу соболью, велику, увернулась в нее. Взглянули друг на друга, засмеялись. Сутки некормленные, кинулись за уставленный стол, ели все подряд – и кашу, и карасей, куря пальцами рвали, ситный в рот пихали, пирогами подправляли, сырниками закусывали. И все смеялись, как дети, встречаясь глазами.
– Хорошо, что обвенчались, да? – спросила Марья.
Василий важно кивнул, вспомнив, что он теперь муж. Вытянул ноги на ковер:
– Ну-ка, разуй!
Вскочила, опустилась на колени, сапоги меховые стащила. Потом попросила, моляще, снизу:
– А теперь не гляди.
Он отворотился, нарочно закрыл глаза пальцами. Но любопытно было: где она там? Может, опять ест? Захотелось с ней побегать, попрыгать по перинам широким и пышным. Знать, караси да гуси внутри заиграли. Сбросил кожух, резво повернулся, намереваясь в шутку погонять молодую плеткой – и застыл…
Она стояла на одеяле совсем нагая.
– Смотри, какая я! – сказала таинственным шепотом.- Не пожалеешь, что женился.
Титьки у нее торчали врозь, как вымечко кобылье, и цвету были сизоватого. Должно, мерзли. Василий и девок-то сгола еще никогда не видал. Марья подошла неслышно, как подплыла, дернула за пояс. Груди вспрыгнули. Василий почувствовал, как у него зачесалось лицо и глаза от внутреннего жара. Дотронулся пальцем до белеющего плеча – скользкое.
Вдруг Марья, ученая, видно, свахами, обхватив мужа за чресла, повалилась с ним на пышноту перин, завозилась с неловкой решимостью и, сипло визгнув, приняла его в себя. А потом, пепеки к нему поворотив, враз уснула, как умерла. Дело свое сделала. Он и не понял толком, что произошло, только помнил мягонькое под руками. Лежал под шубой, глазами по потолку водил, без чувств, без мыслей. Бахмур на него опустился – томнота, дурнота, головокружение.
В дверь сенника осторожно зуркали. Пождали. Еще торкнули. Сдавленный смех, кахи-кахи, голос Басенка, о здоровье молодой справляющийся.
– Княгиня в добром здравии,- заученно ответил Василий, натягивая шубу до носу.
– Доброе меж вами учинилось?- настаивал голос.
Василий не ответил. За дверью шла веселая возня, и другой голос, Василий узнал Старкова, шутливо угрозил:
– А коли доброго не учинится, бояре и гости разъедутся в печали, пировать не станут!
– И откликаться не хотят! – Это, кажется, Митька Шемяка.- Знать, учинилось любо!
– Нестройно запевая, молодые бояре удалились опять к столам.
Разбуженная ими Марья повернулась к мужу, прижалась телом к телу.
– Теперь я над тобой во всем властная, а ты надо мной, да?… Да, сладкий?
– Откуда это салом бараньим пахнет? – чуждо спросил Василий.- От тебя нешто?
– Меня в бане четыре свахи мыли,- обиженно возразила она.
– Значит, не отмыли,- с насмешкой бросил он, зевая от усталости.
– Давай еще доброе учиним? – попросила она.
– Что, очень хочешь?
– Да! – жарко дохнула в ухо.
– Верно? Хочешь?
– М-м… очень!… Поимушка мой!
И опять бахмур мутный низошел на него. Не хотелось говорить, отвечать на ее поцелуи, только скорее освободиться от разрывающей чресла, тугой бьющейся тяжести.Марья под ним мелко поохивала и была как бы в забвении.
Василий зарычал в облегчительной муке и тоже мгновенно заснул. И сразу сон ему: будто стоит он на берегу Красного пруда, держит Настеньку за шелковый репеек косы. И ничего больше. Держит- и все. Саму ее не видит, только – хвостик шелковый, гладкий, а сердце отчего-то так заломило, будто бежал сюда от самого Васильевского луга… Но кто-то в бок толкает, репеек вырвать хочет. Так жаль выпускать его из пальцев, а надо. Почему? Не хочу!
Открыл глаза- Марья с титьками кожаными висит над ним: слышь, чего-то на дворе деется, бранятся аль что? Снаружи слышались возбужденные голоса. По окнам метались отсветы факелов.
Счастье не курочка, подумал Василий, не прикормишь.
С уходом новобрачных пиршество занялось в новую ярь. Забулькали меды и вина, полнились всклень кубки и ковши, качалась вдоль длинных столов хмельная волна веселья.
Софья Витовтовна выпила еще чашу и поднялась. Она не произнесла ни слова, но сразу же оборвались все разговоры, только в дальних сенях и повалуше, где располагались люди мизинные [71], стоял еще легкий гул. Но пошло от одного гостя к другому: нишкни, великая княгиня глаголит. И замер весь великокняжеский дворец, так что слышно было, как потрескивают свечи.
Она была страшна в алом струящемся сояне – сарафане распашном, с искаженным нахмуренным лицом. И голос ее притворно веселый не вязался с грозным выражением.
– Плясать хочу! – объявила. Обвела взглядом княжий стол: – Ну-ка, племянничек, давай со мной?…
Все испуганно уставились на Василия Косого. Тот, побледнев, встал из-за стола.
– Поди-ка, со старухой и выходку сделать не сумеешь? – насмехалась Софья Витовтовна.- Покажи, каков ты мастер землю ногами ковырять.
Они приближались друг к другу в затаившейся тишине. Василий Косой распахнул зеленый терлик – кафтан с перехватом и подбоченился, как и впрямь собираясь в пляс. Золоченый пояс с висячими дорогими каменьями открылся взорам всех присутствующих.
Скоморохи дохнуть боялись, не то что в бубны бить.
– Если тать похитит пояс золотой с многоцветными каменьями, что должно сделать по Русской правде [72]?
Хоть и неожидан был вопрос, но ответы от захмелевших бояр Софья Витовтовна получила без промедления:
– Убить на месте татьбы…
– И ничего за это не будет, как за убийство собаки…
– И не токмо по Правде Ярославовой…
– Верно, и по христианским законам, кои из Византии к нам пришли.
Не дожидаясь, когда снова установится тишина, Софья Витовтовна с удивительной для ее толщины ловкостью ухватилась за пояс Косого и сорвала его так, что звенькнули друг о друга смарагды и аметисты, золотые застежки.
– Ах! – одним общим выдохом пронеслось по палате.
Шемяка вскочил так резко, что загасил несколько свечей в стоявшем перед ним шандале. В немом оцепенении все смотрели, как от черных голых фитилей потянулись затухающие струи, распространяя над столом дурной запах.
Тогда ростовский наместник Петр Константинович Добринский громко сказал:
– На брате твоем пояс Дмитрия Ивановича Донского.
– И я то свидетельствую,- поднялся во весь свой богатырский рост Захар Иванович Кошкин.
– Да, истинно… многим то ведомо…- загудели за столом.- Нарядился в чужое да еще фрякается [73], нос подымает.
Пелагея загигикала, завизжала с плачем обиженным:
– Его в приданое за мной дали!
Шемяка махнул на нее, как на муху. Невестка смолкла, утирая слезы рукавом.
– Я не крал татаура,- трудно, с остановками выговорил Василий Косой.
– Но ты-то знал, таинник, чей он на самом деле? – тыкала поясом Софья Витовтовна в лицо племяннику.
– Брат, уйдем отсюда! – крикнул Шемяка.- Тут вас нарочно позорят при всех! Но ты, княгиня, спокаешь-ся! Вспомнишь ты еще этот час.
– Аред [74]! Иди прочь отсюдова, племя бесстыжее! – еще громче Шемяки кричала Софья Витовтовна, не обращая внимания на Патрикеевича, который пытался унять ее, ловил за руки и даже вскрикивал в волнении что-то по-литовски.
Опрокинулась длинная скамья, отчего другие гости, сидевшие на ней, повскакивали тоже. Покатились, разливая пиво и меды, кубки и чаши, раздался звои падающей на пол посуды.
