Б. Дедюхин - СОБЛАЗН.ВОРОНОГРАЙ
Щедрая свадьба, знатные гости, как и подобает быть на царском торжестве, когда великий князь сводился на радость своих подданных. Но высшую усладу доставлял этот желанный случай Софье Витовтовне. Хоть она давно уж разменяла шестой десяток, однако оставалась женщиной с силой в теле, с трезвой мыслью и любвеобильным сердцем. Когда схлынула первая суета, когда осемьянившиеся Василий Васильевич и Марья Ярославна выслушали и от иноземных посланников, и от великих да поместных русских князей все многословные пожелания, сопровождавшие вручение подарков, она успокоилась, стала с виду весела и беспечна. Сели за пир.
Первым делом Юрий Патрикиевич, посаженый отец, выпил чару серебряную всю, так что стал виден изнутри золоченый венец на дне ее. Потом в полном молчании вскрыли молодую, то есть отец посаженый поднял стрелою прозрачный покров фаты и взорам явилось свеженькое, хотя несколько утомленное, круглое личико Марьи Ярославны. Глазки черненькие помиговали, бровке хмурились.
– Курица-иноходица пса излягала!- дурашливой скороговоркой крикнул кто-то из толпы, набившейся в сени.
Марья Ярославна вспыхнула, губки гневно вздулись.
– Что уж ты,- впервые в жизни заговорил с ней Василий.- Разве можно сердиться? Это же бахор, шутник!
Юрий Патрикиевич обнажил в улыбке длинные зубы, крякнул в сени:
– Не учи плясать, я сам скоморох!
Оттуда ответили взрывом хохота.
Пир начался.
Яства полагалось подавать с благочинием и пристойностью. И кому назначено было подавать, те говорили яствам поодиночке молитвы, а те, кому назначено было их есть, говорили добрые речи великому князю.
Понесли чередою блюда над головами, пошли друг за дружкой: грудь баранья верченая с шафраном да языки верченые, солонина с чесноком, зайцы сковородные в репе запеченные да зайцы разсольные, да шти, да калья – похлебка на огуречном рассоле со свеклой и куричиной, да еще с мясом утиным. А еще топешки – калачи, в масле ломтями жаренные. Перед молодыми ставили яства и разрезывали, но они их не касались. Полились меды молодые да стоялые, малиновые, смородинные да вина фряжские, да вотка, из Европы двадцать лет тому назад завезенная. А ныне уж и сами ее делать обыкли [70].
Юрий Патрикиевич верховодил пиром, велел пить, не отказываясь, чтоб не чинить споров, а быть во всем, как велось исстари, без спору, и желать во всем добра великому князю дополна.
Никто и не отказывался. Выпивали все, что наливали. Лица разгорячились, глаза заблестели. Голоса делались все громче, все бессвязней, шум свадебный все веселее.
В сенях топотали плясцы. Их в палаты не пускали. Кто хотел плясать, выходил в сени.
Софья Витовтовна пила и кушала умеренно, с очевидной доброжелательностью выслушивала какие-то, вполне возможно, даже и нескромные слова, которые шептал ей на уха служилый князь Юрий Патрикиевич, заехавший некоторых московских бояр еще при Василии Дмитриевиче. Сейчас он занимал то место возле великой княгини, которое вчера еще принадлежало Ивану Дмитриевичу Всеволожскому.
Особое расположение великой княгини к Юрию Патрикиевичу заметили все, многие в сомнении пребывали: недавно на него опалу наложила, а теперь возьми и посади к себе под бок – с чего бы это? Иные бояре огорчаться начали: не зря ли чурались Юрия Патрикиевича, не чая, что так недолго будет он в опале? Уже без осторожности, а с хмельной уверенностью просчитывали, что вот и слобода у него в Заяузье управляется особо, все доходы – Патрикиевичу, и дворовые места в Кремле многие себе пригреб, а Софья Витовтовна себе житничный двор поставила на Подоле, а земля все дорожает и дорожает, а у Патрикиевича-то земли и в Коломенском, и в Ростовском уезде, да еще в Костромском, да Муромском, не считая сел и деревень в ближних подмосковных волостях: и на Хотуни, и Ярославке, и Вышгороде.
Все это Софья Витовтовна, хоть урывками, да очень слышала, но удовольствия это ей не портило. Завистники всегда есть. А Патрикиевич, вот он, рядом, надежный, заботливый, как муж родной. Руки длинные, такие все по-хозяйски обладят. К тому же литвин, своя кровь. Отдалила его от себя – не плачется, приблизила – не кичится.
А вон и Юрьевичи ненавистные невдалеке сидят:
Дмитрий Шемяка да Василий Косой с молодой женой Пелагеей, тоже Патрикиевича обсуждают, больше им и поговорить не об чем. Злобу копят, ох, копят!…
– Что невеселы? Аль вина кислы? – крикнула им через стол Софья Витовтовна.
Пирующие от голоса ее враз примолкли. Боялись межродственной свары.
– Нет, матушка княгиня, мы всем довольныя,- бойко ответила Пелагея-утиный нос, семя Всеволожское, век бы его не поминать.
Мы, говорит! Заединщики, стало быть! Софья засопела, что было признаком подымающегося гнева. Но шум пира возобновился, и никто ее сопенья не услышал. Один Патрикиевич, умница, все понял, дал знак старшему дружке Басенку сыр резать и перепечу. А младшие дружки принялись их разносить по гостям вместе с платками и полотенцами, шитыми золотной нитью и шелками.
Юрьевичи на свадьбу явились, желая быть миротворцами между отцом и Василием Васильевичем, их двоюродным братом. Они были, как все, вполпьяна еще, но уже разогревшиеся и готовые пировать всю ночь напролет и завтра с утра еще. Говорили про братцев, что были они не в отца, больше любили богатырствовать за пиршеским столом, нежели на поле брани.
– Погляди-ка, Митрий, на тетушку…
– А что? Дородна, тучна, за русскую красавицу могла бы сойти, даром, что литвинка,- отозвался Шемяка, не зная еще, куда клонит Василий Косой.
– А кто рядом с ней, он, значит, заместо моего тестя Ивана Дмитрича теперь?
– Стало быть, так. Ну и не торг. А что?
– А я обижаюсь.
– Ха-ха-ха!
– Может, он и в опочивальне заменит его?
– Ха-ха-ха!
Пелагея склонила голову набок, прислушиваясь, о чем так весело говорят братья. Те ей по пьяни охотно разъяснили, что дед ее Иван Дмитриевич Всеволожский был любодеем великой княгини, а теперь она, видно, другого завела. На Пелагею от этого, а пуще от меду пенного, такой напал хохотун, что Софья Витовтовна не захотела боле сдерживаться:
– Что ли, у нас там галки растрещались?
Пелагея смолкла, позабыв на лице кривую неловкую улыбку. Супруг ее кинул на Софью Витовтовну хмельные шалые глаза:
– Галки и есть, государыня, из Галича мы.
Софья Витовтовна шутку не приняла:
– А что же батюшка ваш побрезговал нами? Да и Красный Дмитрий тоже?
В расслабленности, в пьяном ли благодушии, но произнес Василий Косой слова, ставшие для него роковыми:
– А они небось сейчас в Звенигороде с Иваном Дмитриевичем пируют.
Софья Витовтовна замолчала, но взгляд ее выказал все. Значение его поняли не только Юрьевичи, но и великокняжеские бояре.
Однако Патрикиевич был бдителен. Нежно давнув Софью под столом костлявой коленкой, сам уже показывал слугам, чтоб несли главное блюдо пиршества – куря верченого, то есть на вертеле изжаренного, румяного горячего. Большой дружка, все тот же Басенок внес в это время на блюде кашу для новобрачных в горшочках, обернутых двумя парами соболей. Уставив кашу перед вконец сомлелыми молодыми, Басенок обернул куря скатертью вместе с перепечею и солонкою и понес в сенник, где все это от него принял на руки сберегатель сенника.
Хоть и пили, меры позабывши, хоть и копилось что-то эдакое, опасное, будто огонек меж соломенных стогов бегал, а действо свадебное все-таки шло своим чередом. И наступила главная его минута. Ее-то и ждала Софья Витовтовна. Скорей бы молодых спровадить. Тут-то она и даст себе волю исполнит задуманное. Так Юрьевичей пропечет, таким позором покроет на все века, что и в Свод занесут, посмеиваясь в бороды, монахи-списатели, и молва из уст в уста потомкам передаст.
Софья Витовтовна дала знать другу сердечному, что чара ее не до краев полна. Друг сердечный посмотрел выразительно на Софью и на ее чару водянистыми своими глазами, но перечить не стал, долил. Понял он, конечно, что нарочно она себя горячит, затеяла что-то. Оставалось терпеть и надеяться, что все можно будет в шутку обернуть, в озорство великокняжеское, посмеемся, мол, вместе да и все. Первую брачную ночь молодым полагалось провести в сеннике, холодной горнице, где земли на потолок не сыпано. Убранство сенника считалось делом весьма важным, его поручали самым приближенным боярам и боярыням, чтоб порчи на молодых не навели.
На стены повесили запоны шидяиые, то есть шелковые, по углам воткнули стрелы, на каждой стреле по калачу да по собольей снизке, по углам на лавках поместили оловянники с медом да кади с пшеницей, куда вставлены свечи пудовые подвенечные. Через три дня отнесут их в церковь, чтоб горели под образами местночтимых святых. На всех стенах, над дверью и над окнами, изнутри и с надворья – по иконе Пречистыя Богородицы.
