Николай Гейнце - Князь Тавриды
Учился он, однако, очень хорошо: сначала под руководством гувернантки-француженки вместе с дочерьми Энгельгардта, а затем — учителя из окончивших курс смоленских семинаристов, передавшего своему ученику всю пройденную им самим премудрость, позже — гувернера-француза и, наконец, — учителей семинарии.
Образование мальчик получил, таким образом, по тому времени превосходное.
За этим следил откуда-то издалека тот же таинственный «дядя Григорий».
Дарья Васильевна по-прежнему жила у себя в Чижове, наезжая впрочем, несколько раз в год в Смоленск, погостить к дочери.
XXIII
ПОБЕЖДЕННОЕ ИСКУШЕНИЕ
Других развлечений, кроме посещения Смоленска, у старушки Потемкиной не было, так как по смерти Петровского и отъезда в Петербург княгини Зинаиды Сергеевны Святозаровой, она оказалась без близких соседей.
Княгиня Зинаида Сергеевна долго болела после родов. Произошло это более всего от нервного потрясения, при известии, что с таким нетерпением и с такими надеждами ожидаемый ребенок родился мертвым.
У несчастной сделалась родильная горячка и она была буквально вырвана из когтей смерти усилиями лучших смоленских докторов.
Дарья Васильевна почти ежедневно посещала Несвицкое и просиживала около больной по нескольку часов.
Тяжело было старушке, но она этим, казалось, искупала свою вину перед несчастной женщиной, вину невольной участницы в причинении ей тяжелого горя.
Бедная мать при ней оплакивала смерть своей бедной девочки еще до рождения, недоумевала, как это могло случиться и положительно разрывала на части сердце Дарьи Васильевны.
Наконец княгиня оправилась.
На дворе снова была весна.
Зинаида Сергеевна почасту и подолгу находилась в саду, где в одной из отдаленных аллей деревянный крест указывал могилу ее мертворожденной дочери.
Сюда приходила несчастная мать грустить о своем сыне.
С потерею сладкой надежды иметь утешение в другом ребенке, в сердце княгини Зинаиды Сергеевны с необычайной силой развилось и укрепилось чувство любви к оставшемуся в Петербурге сыну — маленькому Васе.
Ее женская гордость не позволяла ей вернуться в Петербург, хотя ее тянуло туда, пожалуй, гораздо более, чем ее горничную Аннушку.
Последнюю она вскоре после выздоровления отпустила от себя, дав ей вольную. Княгиня сделала это в вознаграждение за почти двухлетнее затворничество в деревне и за уход за собою во время болезни.
Так, по крайней мере, сказала она обрадованной девушке, пребывание которой вблизи своей госпожи сделалось для нее после совершенного ею преступления невыносимым.
Теперь она мучилась уже не скукою, а угрызениями совести. Она осунулась и похудела, княгиня Зинаида Сергеевна приписывала это скуке деревенской жизни и бессонным ночам, проведенным у ее постели.
Была, впрочем, и задняя мысль у княгини, когда она отпускала Аннушку на волю и снаряжала в Петербург. Она рассчитывала, что все-таки там будет хоть один преданный ей человек, который будет уведомлять ее о сыне.
Княгиня не ошиблась. Аннушка, хотя и не часто, но все же описывала своей бывшей барыне обо всем, что делается в княжеском доме.
Степан Сидорович оказался пророком — Аннушка вскоре по прибытии в столицу, вышла замуж за канцелярского писца, который с ее слов и строчил послания княгине, и за них последняя конечно не оставалась в долгу и присылала гостинцы и деньги.
Других известий из Петербурга до княгини не доходило.
Однообразно скучные дни проводила молодая женщина в деревенской глуши, особенно в наступившую долгую зиму.
Старый княжеский дом, навевавший воспоминания счастливых детских лет, невольно заставлял княгиню Зинаиду Сергеевну переживать картины ее недалекого прошлого.
Венцом этих воспоминаний являлся ее девичий роман с юношей Потемкиным.
Со сладкой истомой вспоминала она их свидания, под покровительством Насти Кургановой, мечты и грезы взаимной любви.
Вспомнилось ей горе непонятного для нее разрыва — странная перемена в поведении Гриця и его отношений к ней и результат всего этого — ее несчастное замужество.
Вдруг эти воспоминания окрашивались кровавым цветом — труп убитого у ее ног несчастного Костогорова восставал в ее памяти, а за ним все последующие воспоминания: сцены с мужем, выезд из Петербурга, разлука с единственным сыном, — ложились на ее душу свинцовою тяжестью.
Светлым лучом среди этого рокового, беспросветного мрака являлись те месяцы надежды на новое материнство, увы, надежды, похороненной под деревянным крестом в отдаленной аллее сада, в той самой аллее, где она еще ребенком любила шутя прятаться от старушки-няни.
С утра до вечера, а порой и с вечера до утра, бессонными ночами, мучилась она этим кошмаром прошлого.
Развлекали ее посещения Дарьи Васильевны — они напоминали ей о все еще милом ей Грице.
Но старушка, после того, как княгиня оправилась, стала реже посещать ее, Дарье Васильевне, как мы уже сказали, было тяжело оставаться с глазу на глаз с ее невольной жертвой.
Другою отрадою были письма Аннушки, но они, как мы знаем, редко получались в Несвицком.
Жизнь Дарьи Васильевны Потемкиной тоже шла своей обычной колеей. Она вся была поглощена заботами о новом жильце старого дома — Володе.
Только один раз покой Дарьи Васильевны был нарушен неожиданным гостем.
Месяца через два после родов княгини, к Дарье Васильевне явился было снова Степан Сидоров, чтобы вручить капитал, которым князь Андрей Павлович Святозаров пожелал обеспечить будущность княгинина сына, но старушка, хотя и приведенная в великий соблазн от внушительного количества пачек с крупными ассигнациями, которые положил перед ней на стол княжеский камердинер, устояла, и верная указаниям своего сына Григория Александровича, прогнала Сидорыча вместе с его бесовскими деньгами.
— Сгинь ты с глаз моих долой, уезжай, и чтобы я тебя никогда не видела, забирай свои деньги и с Богом, скатертью дорога.
Сидорыч сперва просто опешил и только успел вымолвить:
— Его сиятельство приказали…
Старушка напустилась на него еще пуще.
— Это тебе, холопу, его сиятельство приказывать может, а не мне, я столбовая дворянка, муж мой покойник майором был… Сказано сгинь, пропади… собирай свои ассигнации!
Степан, послушный вторично данному приказанию, стал медленно снова укладывать в карманы вынутые им деньги.
Дарья Васильевна, надо сознаться, с сожалением смотрела, как они исчезали в объемистых карманах княжеского камердинера.
— Скорей, скорей… — задыхаясь, торопила его она.
— А как же насчет… — заикнулся было Степан.
— Насчет чего это еще? — перебила его Дарья Васильевна.
— Насчет княгинина ребеночка?..
— Какого там еще княгинина… Княгиня, олух ты этакий, родила мертвую девочку, ее и похоронили в княжеском саду, там и крестик есть… А ты, прости Господи, совсем ошалел, пришел сюда искать княгинина ребеночка…
Степан окончательно растерялся.
— А как же Володенька?..
— Володенька… — передразнила его Дарья Васильевна. — Володенька Акулинин сын… что взял… аспид, василиск… проклятый…
Сидорыч молчал.
Дарья Васильевна, рассерженная скорее на сына, приказавшего ей отказаться от княжеских денег, чем на Степана, продолжала изливать на него свою злобу.
— Ты вот что, — говорила она, крича хриплым голосом, — ступай от меня подобру-поздорову, а не то я сейчас доеду до княгини, а с ней в Петербург прямо к ногам матушки-царицы, и вас с барином душегубцев на чистую воду выведем…
Степан, услыхав такие речи, поспешил сделать почти земной поклон и как угорелый выбежал из гостиной Потемкиной, где происходил этот разговор…
В тот же день он уехал обратно в Петербург.
XXIV
ПРИМИРЕНИЕ
Еще более нелюдимый и угрюмый князь Андрей Павлович Святозаров разделил, после отъезда своей жены, свою жизнь между службой и сыном.
Все свободное от занятий время он проводил около него, но образ жены, матери этого ребенка, все нет-нет да и восставал в его уме, а в глубине сердца шевелилось нечто вроде угрызения совести.
Отправив Степана с известным уже нам поручением, он сперва находился в волнении ожидания, в боязни, что он не сумеет исполнить порученное ему дело, и что, наконец, похищение ребенка получит огласку, дойдет до государыни и его бесчестие будет достоянием не только всего Петербурга, но и всей России.
Последней приходила мысль, что потеря ребенка может гибельно отразиться на здоровье, даже на жизни его матери.
Князь после отъезда княгини, вспоминая, как он упрашивал ее остаться, как он унижался перед ней, как предлагал свое прощение, все более и более озлоблялся против нее и дошел даже до убеждения, что он ее ненавидит.
