Леонид Корнюшин - На распутье
— Дело погублено. — Болотников, окоченев на ветру, слез с колокольни и подошел к костру.
«Царевич Петр», тоже посиневший, спросил со страхом:
— Что будем делать, Иван?
Белобородько, злой от голодухи, сообщил:
— За ночь околели двадцать казаков.
Болотников глубоко задумался, затем сказал:
— Ежели Шуйский помилует, то сдадим город.
Илейка придвинулся к нему. Тупое лицо его вытянулось от страха:
— Омманет. Кому ты хошь поверить?
— Я решил заключить договор с Шуйским. Ежели Шубник никому из восставших не станет чинить зла и даст волю, то сдадим город.
— А коли не даст? — спросил Шаховской.
— А не даст — умрем, но на его милость не сдадимся! — сказал непреклонно Иван.
— Я не верю рябому лгуну! — крикнул Шаховской.
— А куды деться? Беззубцев и Берсень, отправляйтесь, поставьте Шуйскому наши условия, как у нас уговорено. Ежели он даст помилование всем — и поклянется, что сполнит свое слово, то мы откроем вороты…
Царь же Василий, отправляя на переговоры брата Ивана, наказал:
— Мы должны воров перехитрить. У нас на спине другой самозванец. Быть бы живу!
Болотников, Шаховской и Илейка встретили «послов» около главных ворот. Выслушав, Иван сказал:
— Мы договор ни в чем не изменим — с тем и езжайте.
Иван Шуйский получил царев указ — учинять договор на тех условиях, какие привезли от Болотникова.
Болотников спустился в полуподвал, где горела жарко печка: он был черен лицом.
— Конец! — тяжко опустился на скамью.
Ночью он не сомкнул глаз — сон не приходил к нему. Сидел, прислонясь спиной к печи. Многое припомнилось Ивану в эту страшную, гибельную ночь… Горячие прикипали слезы. Припомнились ему тяжкие мытарства, когда его, галерного раба, могли убить, как скота. Он тихо стонал. Великие немые миры стояли над ним, над корявым мятущимся мужиком, оставшимся сейчас наедине с небом. «Не то проклянут, бо я алчным магнатам запродался? Но ить я клятвы им не давал. Пускай рассудят… Никакого помыслу супрочь своей земли я на уме не держу». Лишь к рассвету поборол его сон. Перед дремотой опалила горькая мысль: «Пропала, Иван, твоя вольная головушка! Пропала жизнь. Господи, я многих сгубил сытых в отместку за холопью неволю». Другой голос возразил: «Врешь! На тебе кровь, ты весь во грехе: такие, как ты, учинили в Русской земле смуту, и да воздастся тебе! Да не будет тебе пощады. Богу в твоем сердце никогда не случалось быть, — своими грехами ты отверг его. Горе тебе! Ты жил во славу сатаны — и Бог отступился от тебя, и ты пропал, как червь».
— Врешь, собака! — закричал Иван, вскочив с лавки, не сообразив, наяву ли он видел обличителя или же то был приговаривающий его рок. И, обмякнув, жалостливо подумал: «Знать, недолго тебе, Иван, осталось дыхать. Рябой Шубник живым не оставит!»
«Бысть на них глад велик зело, даж и до того дойде, яко и всяко скверно и нечисто ядяку: кошки и мыши и иная подобная им».
На другое утро Болотников один, без провожатого, верхом выехал из ворот в стан Шуйского — для ведения переговоров. Из-за Упы всходило обескровленное, бледное солнце, над притихшим городом и пустыми полями, в голубой высоте кликали, рвали сердце припоздалые журавли. Под их тревожные клики Болотников сошел с коня, тяжко уминая сапогами жухлую траву, приблизился к тому, кого всеми силами души ненавидел, — к маленькому, рябому старику — к царю Василию. Великое торжество светилось в глазах Шуйского. Стояли под колеблемыми ветром знаменами треугольником полки — конные и пехоты. Шуйский с яростью крикнул:
— Продался ты, Ивашка, ляхам да иезуитам. Горе тебе!
Болотников кривил губы то ли от сдерживаемой презрительной усмешки, то ли от страдального бессилия.
— Известно ли тебе, презренный холоп, кому ты служил? — раздувая ноздри, спросил гневно Шуйский.
— Я служил царю Димитрию.
— Ты сам вор, вору служил и знался только с ворьем. Холоп не может стать царем, а если станет, то горе всем! Ты бы продал полякам и жидам Русь.
— Кто знает, чем кончишь ты, — сказал Болотников, — в славе али в темнице?
Было очень тихо в поле пред крепостью, надрывал сердце крик журавлей; запрокинув голову, с тоской следил за их полетом Иван.
«А я хвастался, хотел войти в Москву победителем, а вот чем кончилось». Болотников разомкнул почернелые губы.
— Ежели ты дашь слово и на деле сохранишь нам всем жизнь — то мы сдадим крепость. Ежели такого слова не дашь — будем биться до смерти!
Шуйский вдруг смягчил свой гнев, словно опомнившись, и, как всегда, прибегнул к подлой, коварной хитрости.
— Хоть я поклялся, — сказал он, — не пощадить ни единого человека из осажденных в Туле, но согласен сменить свой гнев на милость и даровать всем вам жизнь. На том, пред лицом Господа, я целую крест. — И Шуйский тут же поцеловал свой крест.
Болотников доверился его речи.
Десятого октября 1607 года, в день презренного Симона-Иуды (недаром же в этот черный, подлейший день!) Тула сдалась на милость Шуйскому. Полк воеводы Колычева вошел в город первым. «Царевич Петр», отстреливаясь, пытался переулками скрыться, но пятеро ратников перехватили его. Илейка исступленно дрался, визжал:
— Не смей касаться, падлы, мово царского тела!
Его ухватили за волосы, поволокли… Илейка, дергаясь, хрипел:
— В тюрьмах усих погною! Прочь, шакалы!
— Будя, малый, чай, отцаревал! — Один из ратников для посмеху спустил «царевичу» штаны, другой хлестал кнутом по тощей его заднице, приговаривая:
— Как, в достатке али вложить ишо?
Илейку подвели к Колычеву. Тот, махнув рукою, крикнул:
— Тащите эту собаку к государю!
Защитники серым стадом, едва держась на ногах от лютой голодухи, ринулись вон из детинца — каяться пред Шуйским. Болотников при оружии приближался к царскому шатру. Глаза Ивашки были опущены долу: не сбылась мечта въехать в Москву победителем! Таяла, как неосязаемый осенний голубой туман, эта вожделенная, сладостная, бередившая его душу ночами мечта… Неподалеку от шатра сидел в навозной телеге, окованный железом, «царевич Петр». За Болотниковым шли с поникшими головами Григорий Шаховской и Андрей Телятевский. Последний заплетался ногами, хотя ему, по родовитости, можно было бояться меньше других. Атаман Федька Нагиба, казак отчаянной храбрости и громадной силы — ломал, как прут, на колене оглоблю, — глядел угрюмо-непокоренно.
— Он нас омманул, штоб яму кол в задницу! — кричал какой-то повстанец, отощавший от голодухи до того, что не держались штаны. — Государь, казни их. Што энта морда царевич, што сволочь Гришка Шаховской, что Телятевский — такие ж, как и Ивашка Болотников, чтоб им зенки повылазили!
Болотников подъехал к царю, неторопливо спешился, вынул из ножен взвизгнувшую турецкую саблю, опустился на колени и, положивши холодную сабельную сталь на шею, надтреснутым голосом выговорил:
— Худо ль, хорошо ль, о том судить не мне, но я сполнил обет свой, служил верно тому, кто назвался Димитрием. Кто он — или подлый обманщик, или царь истинный, — не знаю, потому что прежде я не видывал царя. Теперя я в твоей власти. Вот сабля: ты можешь ею отсечь мою голову, а если даруешь мне жизнь, то я буду верно служить тебе, как преданный раб, как служил тому, кто бросил меня.
Шуйский, сидевший на раззолоченном троне около шатра, усмехнулся:
— Невелика же тебе, безродному галернику, цена, если ты заявляешь, что готов ревностно служить мне! Сие подтверждает, что по своей натуре ты был и остался холопом: пал на колени перед врагом! Хвастался войти в Москву победителем, а вот чем кончилось, скотина: на коленях вымаливаешь свою судьбу! Если бы Богу было угодно тебе разбить меня, я бы под пыткой не стал тебе служить. Вот оно, твое воинство, достойно своего предводителя! И с таким сбродом и ворьем ты возмечтал захватить Москву и войти в Кремль! Хороши «спасители» России! Но я, истинный царь, — милостив: всем вам, изменникам, душегубцам, даю волю. Все вы, собаки, останетесь жить. То мое царское слово: видит Бог, что я выше мщенья! — прибавил он еще громче и торжественнее.
XXX
С великим шумством и зело щедрой пышностью, испытывая поднебесную славу, 18 октября 1607 года в озолоченной, подбитой бархатом и парчою колеснице, впряженной шестериком белых красавцев коней, царь Василий въехал в Москву. За царской колесницей на чистых, ухоженных до блеска конях гнедой масти, в богатейшем убранстве двигались две тысячи ратников. Толстый, как пивная бочка, накрачей[32], раздувая хорошо наеденный зоб, бил в бубен. Колыхались хоругви и знамена. Гремел салют поставленного вдоль дороги наряда. Весь церковный синклит, возглавляемый патриархом Гермогеном, встретил царя близ Кремля.
