Аркадий Савеличев - Генерал террора
Так оно и вышло.
Петербургская интеллигентность 3. Н. не позволила будить мужчину, пусть и самого дружеского окружения, — вбежал поспешно, совсем не по-профессорски Дмитрий, давай дёргать одеяло со словами:
— Опять гетры... картуз... шофёр!..
Даже со сна понять нетрудно. Савинков в две минуты собрался, ополоснул лицо из предусмотрительно... подсунутого кувшина, причесался, передёрнул плечами перед осколком лакейского зеркальца и вышел в гостиную.
Так и есть: гетры, картуз, полнейшая невменяемость бескровного, безжизненного лица.
— Борис Викторович, я надеюсь, у нас одна цель! Одна отправная точка — и одна великая задача! Родимая, выстраданная Революция!..
Он понимал, что слово «Революция» произносится с большой буквы.
— Прочь разногласия. Революция в опасности. Я от имени правительства!.. — долгая, жалкая пауза, будто закусывали похмельную стопку сильно пересоленным огурцом. — От имени правительства я назначаю вас... Борис Викторович, в эту трагическую для России минуту... назначаю полновластным петербургским генерал-губернатором. С правом неограниченной власти! С правом принимать все решения, необходимые для спасения нашей светлой, осиротелой Революции!.. Вот Указ. Мандат, — сунул он в руку кожаную папку и развернул, показывая свою подпись.
Он склонил голову. Он плакал. Премьер России, сам себя возведший в самодержцы...
Савинков лихорадочно и трезво соображал.
— Но ведь поздно? Против Корнилова, ещё и не приблизившегося к Петрограду, брошена вся совдеповская сволочь!..
— Ах, Борис Викторович, как вы выражаетесь!.. — трагически закрыл Керенский глаза истощёнными, безмускульными руками. — Всё-таки и они социалисты, и мы социалисты...
— Мы — половые тряпки под ногами Тоцких-Троцких. Мы предали Корнилова и самих себя. Вы понимаете, что происходит? Войска Корнилова идут на защиту правительства... вас, вас защищать... уважаемый морфинист!.. — не сдержался Савинков и позволил себе то, чего никогда в частных разговорах не позволял. Извините, меня не интересует личная жизнь. — Меня интересует Россия, проданная Бронштейном и Ульяновым. Я понимаю, что в этой обстановке сделать... одному уже ничего невозможно, но... Я принимаю ваше предложение. Вы подчиняете мне все верные правительству войска?
— Но ведь я Верховный главнокомандующий и с отстранением Корнилова от должности взял всю полноту власти, в том числе и военной, в свои руки...
— ...руки плюгавого морфиниста! — опять несвойственно себе повысил голос Савинков; повыскакивали все домочадцы, включая и перепуганного профессора. — Этим рукам... предательским... я больше не верю, как не верю и забубённой присяжной голове. Но! — он не давал прервать себя. — Я иду. Я до последнего патрона буду биться с Троцкими-Тоцкими... и с вами, если потребуется, Александр Фёдорович. Говорю — как генерал-губернатор. Диктатор! И-и... прочь с глаз моих, несчастный премьер!
Шофёрские краги, картуз, кожаная куртка — всё лакейски попятилось к двери и где-то там, на лестнице, свалилось к подъезду, к перекрёстку взбаламученного Таврического дворца.
Вокруг Савинкова хлопотала, истерично покашливая, хозяйка, топотал её профессорский муж и сожитель, неискоренимый патриот России, что никогда не мог отличить косу от топора, а поповскую камилавку от бабьего кокошника. Савинков понимал, что в своей злости несправедлив, что нет у него сейчас ближе и доверительнее людей, чем они, но уже ничего не мог с собой поделать. Генерал-губернатор отвлекался от личной жизни. От друзей и приятелей... от самого себя, наконец...
— Последний шанс, — холодно и спокойно сказал он сам себе, но, видно, так, что и другие услышали.
— Вот именно, вот именно!
— Шанс есть... шанс будет, если за дело берётесь вы, дорогой Борис Викторович!..
Милый семейный дуэт, при женском поэтическом и мужском профессорском голосе, мог кого угодно усадить в мягкое, податливое кресло, пред чашкой кофе и рюмкой отменного коньяку, но только не его. Он встал и нарочито серьёзно одёрнул свой полувоенный упругий френч.
— Значит, дело? Дмитрий Сергеевич, как истый философ и историк, должен знать завет великих предков: промедление смерти подобно. Смерти — не хочу. Не желаю! — уже в дверях выкрикнул он, понимая, как благоговейно воспримут всё это его наивнейшие, поэтически-профессорские друзья.
Но делать нечего. Генерал-губернатор так губернатор. Следовало подыскать себе штаб-квартиру и запастись хоть небольшой, надёжной охраной. Совдеповские грузовики с матросским о ром по-прежнему носились по городу, и при дневном свете, как и прошедшей ночью, требуя:
— Корнилова — на виселицу! Савинкова — на другую!
К. С. К. теперь означало: кто сожрёт кого...
Он велел разыскать Патина и письменно поручил ему собрать в единый кулак верные окрестные войска, даже малые команды, объявить сбор гражданской военизированной дружины.
Все на защиту Петрограда?!
Как и большевики на всех перекрёстках кричат?..
Да. Только не от имени Совдепии, а от имени петроградского генерал-губернатора. Согласитесь, граждане-господа-товарищи, — разница большая.
IX
...Петроградским генерал-губернатором Савинков пробыл три дня...
Ни войск, ни полицейских, ни порядочной гражданской дружины собрать не удалось, как ни бился над этим бесстрашный Патин, сам не раз попадавший под смертельный огонь. Время было упущено, время! А элементарной правительственной поддержки от расслюнявившегося вконец Керенского не было... Дай бог себя оборонить и не попасться в лапы распоясавшейся матросни!
Никто не верил ни в красную, ни в белую диктатуру. Посидельцы Смольного, своими речами сотрясавшие своды старинного дворца, на всякий случай запасались фальшивыми паспортами, чтобы при подходе «черкесов» успеть за финляндскую границу, а министры и без паспортов разбегались, как мыши, всё по той же логике: от греха подальше.
Савинков по старой памяти с несколькими верными людьми ринулся в сторону Выборга, чтобы силами прежней полиции и застрявших там кое-где воинских команд перекрыть границу. Но под Выборгом уже вовсю орудовал немецкий десант, а добропорядочные финны помогали ему. На пристанционных берёзах уже и за Парголовом закачались трупы русских офицеров, поверивших в честное финское слово, мол, мы вас не тронем... А в курортных Териоках показались и немецкие патрули; вели они себя по-домашнему, распоясанно и небоязливо.
— Поручик, когда мы поумнеем?
— Когда наши офицеры поумнеют!.. — правильно понял Патин.
Говорить тут было нечего. Обманутые защитники Отечества стали попадаться чуть ли не за городской заставой. Пойми возьми — кто их развешивал на берёзах! И эти... краснознаменные!.. отряды появились... На первых порах они даже открыто появлялись, маршировали как на смотру, но дальше хоть и сокрылись среди скал, а каждый поезд если и не из пулемётов — глазами, наверно, обстреливали. Поезда ходили уже нерегулярно, так, от случая к случаю.
Савинков вместе с Патиным и несколькими верными друзьями ехал, конечно, не как русский губернатор, которому подчинялся весь этот скалисто-заболоченный край, — все они запаслись паспортами шведских подданных, да и приоделись соответственно. И всё же независимо вскинутая львиная голова была слишком заметной в серой вагонной публике — люкс тоже превратился чуть ли не в общий вагон. В купе лезли без спроса, коридор был забит мешочниками.
По случаю ли, по судьбе ли — те же проводники, что везли его и в апреле. Они не подавали виду, что узнают, но совестливо охраняли от всех дорожных передряг. Один почти постоянно маячил около дверей, отталкивал мешочников и разных подозрительных типов. А открывая, как бы по услуге, дверь, проводники вполне понятно переговаривались между собой:
— Мало красные, мало наши белые — теперь и немцы начнут проверять поезд. Здесь уже есть и ихние патрули. О, ома муа[1], дожили!
— Все одинаково грабят пассажиров. Попробуй воспрети...
— Да хоть и на станциях! Ома коди[2]... мой дом сожгли!..
В другой раз:
— Мой туатто[3] расстрелян... как петроградский шпион! А он верой и правдой царю служил.
— Не говори... Моя муамо[4], служившая прежде кассиршей на Финляндском вокзале, потому, наверно, и жива, что на постое солдаты. Были финские, теперь уже и немецкие. Она-то ничего, стара уже, но моя дочь, о, пергеле[5]!..
Савинков закрывал глаза от полнейшего бессилия. Было их всего, русских-то, шесть человек, хоть и с гранатами в дорожных сумках, и с двумя упакованными средь роскошных штор ручными пулемётами, но что это значило?! Разумеется, разведка, всего лишь собственное наблюдение, — может, в этой стороне, ещё не занятой большевиками, удастся организовать оборонительный тыл? В сторону Москвы и Луги подступа не было; надежда оставалась лишь на финское побережье. По слухам, оттуда прорывались уцелевшие русские войска, кто морем, кто побережьем. Их-то ещё не должна была заразить петроградская революция!..
