Авраам Иегошуа - Путешествие на край тысячелетия
Поначалу трудно было понять, идет ли речь об отказе от торговли вообще или только об отказе от данных компаньонов, то ли эта ретия вызвана просто тем, что новую жену страшат тяготы торговых поездок будущего мужа и его, сопряженные с этим, продолжительные отлучки с семейного ложа, то ли это совсем другая, коммерческая ретия, продиктованная расчетом возможных доходов и несогласием со способом их дележа. На мгновенье у Бен-Атара даже мелькнуло подозрение, не Абу-Лутфи ли является причиной этого отстранения, совершенно неожиданно объявленного компаньонам вдовой из-за Рейна, — быть может, к тамошним своим гуннам она уже привыкла, а исмаидитов все еще страшится? Но мало-помалу из осторожных слов Абулафии, что поначалу долго и медленно рдели, подернутые легким дымком, пока вдруг не лопнули, раскрывшись, как орешки в гудящем вокруг них огне костра, выяснилось, что истинной причиной этой ретии является как раз он сам, Бен-Атар, покровитель и благодетель Абулафии, глава и душа их торгового содружества, тот самый человек, что сейчас, услышав это, с обидой и болью берет из золы костра багровеющий уголек и задумчиво крутит его между пальцами.
Увы — если бы Бен-Атар дал себе труд еще в минувшем году вот так же взять рассказ Абулафии о той незабываемой ночной встрече на еврейском постоялом дворе под Орлеаном и хорошенько покрутить его туда-сюда, как он крутит сейчас в своих обожженных пальцах этот угасающий уголек, он уже тогда наверняка опознал бы природу тогдашнего потрясения ашкеназской вдовы, от которого и пошла эта ее нынешняя ретия. Ибо именно в минувшем году у такого же костра, неподалеку от этого же старинного римского подворья, меж одним плачем по разрушенному Храму и другим, Абулафия впервые поведал своему старшему компаньону, как настойчиво госпожа Эстер-Минна старалась свести воедино все, что услышала под Орлеаном от случайно повстречавшегося ей темнокудрого молодого мужчины, который в тот вечер сам еще не представлял себе силу пробудившейся в ее душе симпатии и увлеченья и потому беззаботно болтал не только о собственных делах и мыслях, но также о своих далеких сородичах и деловых партнерах — что они собой представляют и к чему стремятся, как они выглядят и как живут. Но когда в потоке этой своей болтовни он по наивности упомянул также о второй жене, которую Бен-Атар взял себе несколько лет назад и с которой ему самому, Абулафии, до сих пор еще не довелось познакомиться, даже он, со всей его беззаботной наивностью, не мог не ощутить, что у его утонченной собеседницы внезапно перехватило дыханье.
— Иша шния?! — шепотом повторила госпожа Эстер-Минна на святом языке, словно страшась произнести эти слова на местном наречии, чтобы не вспугнуть дремавшего у входа франкского слугу.
— А почему бы и нет? — шепнул в ответ Абулафия, и на его лице промелькнула было легкая игривая улыбка. Но, увидев, какой алой краской залилась его собеседница и как торопливо она поправила головной платок, он тотчас понял, насколько ее испугал его ответ. Поэтому он немедля попытался расширить ее представления о мире, ибо, несмотря на весь опыт, полученный в торговых поездках с поручениями брата, она никогда не бывала южнее Орлеана и ей, уж конечно, не доводилось бывать на прекрасном и пышном Юге и познакомиться там с обычаями благородных и просвещенных сынов Аравии, распространенными не только в Северной Африке, но и в тех цветущих городах Андалусии, что славятся своими мудрецами и поэтами и где некоторые люди, не довольствуясь двумя женами, подчас берут себе трех, а то даже и четырех сразу. При этих его словах госпожа Эстер-Минна подняла голову, и ее тонкие губы искривила странная гримаса, в которой отвращение смешалось с острым любопытством. А есть ли в тех странах, где родился ее собеседник и откуда он пришел, также и евреи, женатые одновременно на трех или четырех женщинах? На это Абулафия не мог ответить с уверенностью — ведь с тех пор, как он покинул Магриб и Андалусию, прошли уже многие годы. Но хотя потрясение и гадливое отвращение собеседницы уже заранее были смягчены все более обволакивавшим их любовным влечением, она всё равно не позволяла кудрявому южанину уйти от ответа и всё старалась выяснить, может ли случиться так, что и этот его дядя, этот Бен-Атар, этот глава их товарищества, в один прекрасный день тоже вздумает добавить к тем двум женам, которыми он уже обладает, еще и третью жену? Одному Богу известно, сказал Абулафия, пытаясь уклониться от странного вопроса, но, увидев, что даже Бог не в силах утолить пытливое и странное любопытство сидящей напротив него очаровательной вдовушки, ответил, что, может, и вздумает, кто его знает. Если их предприятие будет и дальше процветать и принесет компаньонам еще большее богатство, Бен-Атар, возможно, и впрямь возьмет себе еще одну жену. Ведь широкое, любвеобильное сердце дядюшки Бен-Атара и сравнить нельзя со съежившимся сердцем сидящего напротив нее человека, который до сих пор еще не оправился от обрушившихся на него ударов судьбы, так что для него даже одна-единственная жена была бы сегодня непосильным бременем.
Но тут Абулафия ощутил в полутьме протянутую к нему маленькую и легкую руку и понял, что лишь абсолютно естественное, совершенно уверенное в себе человеколюбие могло найти смелость так прикоснуться к незнакомому мужчине. Это человеколюбие не давало ему покоя весь следующий год, так что с наступлением весны он повернул своих лошадей на север и наконец-то направился с товарами прямиком в Париж, в надежде отыскать там свою знакомую из-под Орлеана и проверить, соблаговолит ли та маленькая белая ручка, что так великодушно притронулась к нему в темноте, прикоснуться к нему и при свете дня. И хотя ее меньшой брат, считавший себя ее опекуном, поначалу враждебно отнесся к сватовству молодого магрибца, сестре удалось успокоить сомнения брата, и когда они оба убедились, что, несмотря на долгие годы скитаний, Абулафия не забыл ни одной молитвы и все еще способен пропеть (хотя и на незнакомую, странную мелодию) и кидуш, и гавдалу, и благословение пищи, брат госпожи Эстер-Минны дал согласие на их брак, однако при условии, что молодожены будут жить в пристройке к его дому — не только затем, чтобы сестра оставалась рядом с ним и его семьей, но и для того, чтобы она не страдала от одиночества, когда ее муж снова вернется к своим торговым разъездам.
Но поскольку к новой семье должна была присоединиться также и дочь Абулафии, которую, кстати, отцу ее было отныне строжайше запрещено называть, даже в шутку, «порченой» или «заговоренной», но самое большее — «несчастным созданием», необходимо было еще до свадьбы несколько расширить их общий дом, располагавшийся на южном берегу протекавшей через город реки, вблизи того места, где располагалась городская стража и зал для публичных казней. А между тем Абулафия уже торопился выехать на юг, на очередную летнюю встречу в Испанской марке. Однако ему уже и до отъезда стало совершенно очевидно, что потрясение, испытанное госпожой Эстер-Минной во время разговора минувшего года, отнюдь не забыто и сейчас разрослось уже до размеров настоящего страха. Сама мысль, что ее будущий муж останется компаньоном того дикого еврея, что по своему невежеству или необузданной похоти содержит сразу двух жен, а в один прекрасный день, возможно, возьмет себе и третью, так испугала эту немолодую женщину, что она отпустила Абулафию в путь лишь после того, как взяла с него обещание, что после раздела прибылей минувшего года он не заберет с собой новый товар, а разделит свою долю между двумя другими партнерами и навеки распрощается со своим дядей — тем самым, который сейчас, заслышав эти слова племянника, так поражен, что от изумления чуть не кладет себе в рот тот уголек, который машинально крутил в пальцах во все время этого разговора.
Но почему?! — У Бен-Атара перехватывает горло. И, пытаясь успокоить дядю, северный компаньон, запинаясь, бормочет в ответ, что он как раз потому и дожидался отъезда Абу-Лутфи, что не хотел срамить еврейского родича его участием в таком обычае, который для исмаилита, напротив, является предметом гордости и символом богатства. А поскольку Абулафия и сам пока что далек не только от того, чтобы примириться с требовательным капризом своей будущей жены — а твердость этой женщины уже можно себе представить по чуть растерянному взгляду его черных глаз, — но даже от того, чтобы уразуметь ее доводы, то поначалу он пытается объяснить дяде эту непонятную ретию тем, что госпожа Эстер-Минна наделена необычайным качеством поразительно чуткого человеколюбия и потому всем сердцем переживает за первую жену, которую ущемляет появление второй. Но ведь это не так! — решительно возражает Бен-Атар. Напротив, две жены лишь помогают друг другу поддерживать супруга во всех его делах и даже взаимно укрощают порой свою женскую страсть, обращая ее в чистое томление, которое только обогащает и облагораживает их тройственную любовь. И ведь кому, как не Абулафии, знать, насколько несчастной может быть и одна-единственная жена. Это верно, кивает Абулафия в знак согласия, внимательно слушая Бен-Атара. Как жаль, что дядя не может сам объяснить новой жене всю тонкость этих отношений, о которых он, Абулафия, забыл за долгие годы своего вдовства. Но поскольку ему пока и в голову не приходило согласиться на ее требование и разрушить их компаньонство, то он, Абулафия, постарается запомнить эти слова Бен-Атара и с их помощью воззвать к рассудку своей невесты, так что когда он, Бог даст, прибудет на их следующую летнюю встречу, уже после своей свадьбы, то наверняка привезет с собой также ее примирение.
