Николай Кочин - Князь Святослав
А вот что меня огорчает больше всего: этот зловредный Оттон… Он узурпировал права, принадлежащие лишь нам — ромейским самодержцам. Мерзавец! Заставил папу короновать… Он присвоил звание императора Священной Римской империи, тогда как единственными наследниками и преемниками Константина Великого — являемся только мы, мы — василевсы. Невыносимо, оскорбительно слышать о существовании второго василевса на земле — этого дикого презренного тевтона, варварского князька, присвоившего наш титул.
Епископы-самозванцы у него в полном подчинении, весь двор кишит ими, готовыми в безмерном угодничестве своём продать и душу, лишь бы сцапать чины и подарки. Паскудники! Сам папа, еретический честолюбец, не перестаёт претендовать на первенство перед патриархом нашим. Лизоблюд! Терпение моё истощается! Я взбешён, в гневе, даже могу наделать глупостей. Словом, о бабах, дорогой доместик, некогда нам с тобой и думать. Сказано до нас мудрыми: вождь, избегай удовольствий, чтобы не угодить как рыба в сети. Заруби на носу, дорогой племянник.
Раньше, когда они воевали вместе и были на товарищеской ноге, солдатская грубость и непререкаемость суждений Никифора нравились Цимисхию. Но сейчас они вызывали у него раздражение и злобу. Цимисхий всё время ловил себя на мысли, что ему, проложившему дяде путь к короне, теперь приходится только покорно выслушивать его и соглашаться. Он не привык к этому, не мог принудить себя к покорности и поэтому мрачно молчал.
Никифор сверлил племянника колючим взглядом своих крысиных глаз.
— У нашей державы много недругов, доместик, ой много! И болгары, и арабы, и германцы… Да не только они. Притом же держи ухо востро и в отношении внутренних врагов. Многочисленные завистники Фокам… Еретики-мятежники… Вельможи и духовенство, которых я ущемил… Да мало ли других… А круг друзей наших суживается. Корыстолюбцы — сановники, думающие только о том, как бы поскорее обогатиться, увеличивают свои поместья и набивают подвалы золотом. Иереи им во всем подражают, пекутся не о божьем, а о земном… А в народе ропот и столица меня страшит. А новые войны на носу, они потребуют новых жертв, того не избегнуть. Единственная моя опора и утешение — ты и мощное войско на Востоке, находящееся под твоей верной рукой. И я тому радуюсь.
Василевс взглянул на него с явным расположением, даже в голосе послышались дружеские нотки.
— Но… — продолжал василевс, и тяжело вздохнул, — печалит меня твоя беспечность и беспорядочные знакомства… рискованные… и, кроме того, эти блудливые женщины…
— Верный богу василевс, — ответил Цимисхий, употребив в разговоре с дядей этот официальный титул византийского императора впервые, — я давно вырос из того возраста, когда мне требовались наставники. Поэтому мне нет надобности обзаводиться ими и сейчас. Моё уважение к тебе искренно, но твою мелочную и оскорбительную опеку едва ли смогу снести.
Никто в империи не позволял себе с царём так разговаривать. Рука василевса, лежащая на евангелии, дрогнула, и Цимисхий услышал, как глухо звякнули вериги на теле дяди. Наступило тягостное молчание.
— Подумай, — сказал василевс сухо. — Всё взвесь и мне вскоре доложи о своих истинных намерениях…
В голосе его Цимисхий услышал что-то вроде угрозы. О! Кому-кому, а племяннику была известна непреклонная решимость Никифора. Племянник молча поклонился и пошёл к выходу. Василевс остановил его у двери:
— Постой! Моя родственная обязанность предупредить тебя. Крайне неприлично тебе, воину, который весь смысл жизни и отрады находит на поле боя, шататься по гостям, как заурядному сапожнику и сражаться с вонючими бабами и одерживать над ними лёгкие и омерзительные победы. А империя в кольце врагов… Да и трон тоже в опасности… (голос изменил василевсу, и, заикаясь от волнения, он продолжал). Трон… он шатается… Признаюсь тебе по-родственному… Дай поцелую…
Василевс поцеловал его в лоб и перекрестил. Цимисхий ушёл, удивляясь выходке дяди.
В одном из полутёмных коридоров, вынырнув из ниши, взяла его под руку рабыня и сказала:
— Царица велела тебе придти на её половину.
Рабыня повела его в гинекей.
Цимисхий оказался в спальне, украшенной коврами, золотыми безделушками и иконами. Мраморный пол, точно усыпанная цветами лужайка, стены выложены порфиром; тут было такое редкое сочетание цветов, что комната получила название «Зала гармонии». Привлекало внимание великолепие дверей из серебра и слоновой кости, пурпуровые занавеси на серебряных прутах, золототканые обои на стенах с фигурами фантастических животных. С потолка свешивались большие золотые люстры. Мебель — драгоценнейший дар халифов Востока и продукт ремесленников Константинополя — с тонкой инкрустацией из перламутра, золота и слоновой кости — отвечала утончённому вкусу патрикия.
Царица Феофано сидела на резном деревянном кресле, опустив ноги на пурпурную подушечку. Лицо её с мечтательной застенчивостью было обращено книзу и напоминало облик мадонны. Лампада освещала её с одной стороны и придавала лицу выражение неземной страсти. А свет дробился и искрился в зелёных, оранжевых, голубых стёклах гинекея. Ангел с золотою трубой, летящий по своду над головой царицы, казалось предохранял её даже от окружающих. В полумраке ниши тяжёлые шёлковые занавеси скрывали собою пышное ложе царицы.
С благоговением опустился Цимисхий на колени перед Феофано и поцеловал край её одежды.
— Поднимись, доместик, — сказала она тихо и застенчиво, — и будь немножко смелее в речах, которые, как слышала я, привольно расточаются для красавиц нашей столицы. И в то же время ты старательно избегаешь гинекея Священных палат… Чем мы провинились?..
Цимисхий лукаво улыбнулся. Понял, что он приятен ей и может допускать вольные шутки без риска задеть достоинство «царского величества».
— В отношении к женщинам, о прекрасное солнце нашего мира, я придерживаюсь полезного совета одного из наших современных пиитов: держись на страже, когда беседуешь с женщиной, недоступной тебе. Иначе ты обретёшь одни только страдания. Глаза твои забегают по сторонам, сердце твоё забьётся, и ты будешь не в себе. И отныне диавол станет терзать тебя тремя средствами: неотразимой её наружностью, сладкими её словами, которые случайно тебе довелось услышать, а главное, обольстительным образом, который имел ты счастье воочию лицезреть. Победить силу этого — великая задача. Едва ли она мне по плечу.
— Смелее, патрикий… Ты проявлял большое мужество перед армией противника, тебе ли теряться перед женщиной…
— Я имею мужество быть робким, августа.
— А-а… ах…
Одним рывком царица сорвала платье у ворота и обнажила белую, упругую, почти девственную грудь. С помутневшим знойным взором она шла прямо на него, одежды скользили всё ниже и уже путались в ногах. Он подался вперёд, протянул руки и вынул её из волнистых складок аксамита.
— Упивайся моим унижением, негодник, — сказала она тесным, замирающим голосом и обвила руками его шею.
И тогда он поднял её и понёс. Раздвинул двойную завесу ложа и увидел царскую постель, накрытую златотканными покрывалами. Он сгрёб их и бросил на пол комом. Потом опрокинул царицу на ложе. Действительность раскрыла перед ним всю полноту чар царицы, о которой он знал только понаслышке. Она была неутомима в любви, точно боялась оставить неизрасходованной хотя бы одну их мизерную долю. Пылкость её показалась Цимисхию, опытному в любовных делах, почти невероятной. И тут он поверил всему тому, о чём при дворе передавали только с уха на ухо. И он допустил с ней такие грубости, что и простая наложница была бы шокирована. Но царице, жадной до чувственных наслаждений, нравилось это. Утомившись, она вдруг засыпала на несколько минут, а потом встрепенувшись, спросонья опять принималась понуждать к новым ласкам. Был бы им конец — трудно сказать, но из предосторожности надо было оставить покои царицы. Служанка в чадре вывела его потайным ходом на улицу. И как только он удалился, в переходах гинекея замаячили фигуры женщин. Покои царицы оживились. Патрикии вместе с Феофано принялись шушукаться.
— Он будет наш вместе со всеми тайнами, секретами, помыслами, — сказала на ухо самой приближенной даме царица. — Романия ждёт от него самых решительных действий, которые я должна пробудить в нём. Я предвижу конец тирании постника, самозванно присвоившего титул василевса. Подозрения его превратились в болезнь, стоящую многих жертв моих и моего народа. Романия достойна лучшего василевса.
— Романия достойна лучшего василевса, а царица лучшего венценосного супруга, — зашелестели патрикии, шёпотом передавая друг другу.
Царица всё решительнее говорила:
— Старик, забывающий в походах и молитвах венценосную супругу, истребляющий знатнейших мужей столицы, превративший державу в сплошной застенок, должен быть убран…
