Владимир Москалев - Варфоломеевская ночь
Между особняками Мезм и Монморанси носилки остановились. Рука в перстнях, высунувшаяся из-за шторы, показала вправо. Миновав еще ряд домов, та же рука сделала знак остановиться. Они находились прямо посередине улицы Катр-Фис. На них глядел сверху зарешеченными цветными стеклами готических окон громадный дворец. Тому, кто вздумал бы забраться на шпиль одной из четырех угловых башен или на самый верх конической крыши этого колосса, едва видимой с земли сквозь частые зубцы стен, люди внизу показались бы муравьями. Дом принадлежал семейству Гизов.
Королеву-мать ждали. Это было видно по тому, как, едва носилки остановились у главного входа, двери тотчас раскрылись и на крыльцо вышли придворные. Едва Екатерина ступила на землю, они низко склонились. Впереди стоял молодой герцог Гиз.
— Ваше величество, вы неосторожны, — произнес он. — Мы ждали вас раньше, а вы… в такое время…
— Обратно я поеду еще позже.
— Вы можете остаться здесь.
— Завтра свадьба.
— Тогда я дам вам еще охрану.
Екатерина кивнула:
— Это будет нелишне. Всякие подозрительные личности то и дело попадались на пути. Черт знает, во что превратился Париж — какое-то логово бандитов и нищего сброда.
— Дело рук гугенотов. Но скоро город от них избавится.
— Что вы хотите сказать?
— Лучше меня скажет герцогиня, она давно уже ждет вас.
Герцог жестом пригласил королеву-мать войти.
В комнате, весь интерьер которой дышал искусством итальянских мастеров эпохи Ренессанса, начиная с подсвечников работы Челлини[15] и кончая полотнами Тициана и Приматиччо[16], развешанными по стенам, стояла у окна женщина, закутанная в длинную накидку с откинутым назад капюшоном. Сложив руки на груди, она неподвижно смотрела через стекло на высокие шпили Тампльского аббатства, в некоторых окнах которого горел неяркий свет.
Едва королева-мать вошла, женщина обернулась. Эта немолодая уже особа сорока лет от роду была все еще хороша собой, как и в дни молодости, за что современники сравнивали ее подчас с Дианой де Пуатье. Выше среднего роста, с глазами цвета изумруда, она обладала взглядом, осанкой и жестами подлинной королевы, слыла умной и образованной, и всегда умела отдавать быстрые и точные приказы, и безжалостно наказывала тех, кто их не исполнял. Звали эту женщину Анна Д'Эсте. Она была вдовой Франциска де Гиза и матерью Генриха. Ныне она уже шесть лет как замужем за герцогом Немурским.
Кроме нее в комнате находился еще один человек. Он сидел за столом и при появлении королевы-матери встал и коротко поклонился. Это был герцог Омальский, родной брат покойного Франциска де Гиза, дядя юного Генриха.
Королева вошла, бросила взгляд на герцогиню и ее деверя и, не дожидаясь приглашения, уселась на стул около стола, застеленного красным лионским сукном.
— Наконец-то мы дождались вас, мадам, — проговорила герцогиня и села напротив. Сын занял ее место у окна и принял ту же позу.
— Ожидание всегда кажется бесконечным, в особенности тогда, когда от результатов желаемой встречи зависит воплощение в жизнь некоей сокровенной мечты, которую лелеешь годами, — ответила Екатерина.
— Кажется, нам нетрудно будет договориться, ведь то же желание обуревает и вас, хотя мотивы наши различны.
— Вы правы, герцогиня, мы говорим с вами об одном человеке, о злом гении французского королевства, которое он хочет прибрать к рукам. Имя его — адмирал де Колиньи, и обвинение, которое я собираюсь предъявить ему от имени дома Валуа, не менее грозно и безапелляционно, чем то, которое собираетесь предъявить вы от имени Лотарингского дома, не так ли?
Анна Д'Эсте кивнула:
— Девять лет я жду этого часа, и только желание отомстить за смерть мужа и отца моего Генриха дает мне силы для борьбы и помогает жить. Все годы я молила Господа о ниспослании кары небесной на голову убийцы, но мольбы оказались тщетны; незримая рука провидения охраняла его. И вот настал день, когда он перешел дорогу другой женщине, не менее ненавидящей его, чем я; день этот объединил нас союзом, который явится грозным мечом правосудия. Что касается меня, то мотивы моей мести ему вам известны. Именно с его благословения некий фанатик девять лет тому назад застрелил моего мужа, ярого борца за католическую веру. Что же касается дома Валуа, то для него будет вовсе не лишним устранить с дороги вождя партии гугенотов, сеющих смуту и раздоры в стране еретическим учением кальвинистский церкви.
— Не совсем так, герцогиня, — глухо ответила Екатерина Медичи и, желая дать точный и всеобъемлющий ответ, задумалась. Огонь мести постепенно загорался в ее глазах, устремленных в одну точку.
Она знала: всей правды сказано не было, Гизы имели еще одну цель — устранить главу протестантов, что давало им возможность взять верховенство в борьбе двух партий. Но это же создавало угрозу трону. Зная об этом, Екатерина, тем не менее, сама пошла на союз с Гизами. Устранив их рукой Колиньи, она избавилась бы впоследствии и от главы Лотарингского дома, с которым обойдутся так же те, кто будет мстить за своего вождя. Только так она думала решить проблему будущего государства, которым ей приходилось править, только так она представляла мир между двумя партиями, оставшимися без главарей.
— Не совсем так, — снова повторила королева-мать, оглядела поочередно членов тайного собрания, с помощью которого она собиралась придать некую силу законности своим замыслам, и продолжила, глядя теперь уже на одну герцогиню: — Истина зарыта гораздо глубже. Всем известна его сумасбродная идея колонизации Нидерландов, из которых он хочет сделать не что иное, как гугенотскую республику. Но не является ли эта программа войны с Габсбургами продолжением печально известных Итальянских войн, которые и породили в стране партию обездоленных, называющих себя протестантами? Хуже того, он втянул в игру короля, которому внушил, что поход на Нидерланды принесет Карлу славу освободителя.
— Что же король? — спросила госпожа де Немур. — Ужели он не видит, какой пагубный характер может принять война против свояка? Такого решения не одобрят и не простят ни в Риме, ни в Мадриде.
— Король слеп и глух к моим увещеваниям и во всем подчиняется адмиралу, которого любит и называет отцом. Он отдалился от родной матери, а как-то раз, даже заявил, что я ненавижу и желаю его смерти, дабы посадить на престол другого сына, который делает вид, что искренне и беззаветно любит меня и сам мечтает занять трон старшего брата.
— Здесь явно не обошлось без колдовских чар, которыми так умеют завораживать свои жертвы еретики, — подал голос герцог Омальский. — Пагубному влиянию адмирала должен быть положен конец, иначе они сообща превратят королевство в гугенотскую республику с центром в Брюсселе.
— Вот именно, герцог, — кивнула королева-мать, — вы словно читаете мои мысли. В создавшейся ситуации действовать надо тем более решительно, чем скорее и напористее действует сам адмирал. Совсем недавно я узнала, что он с согласия короля послал помощь войскам в Монс, которая, благодаря Богу, была разбита испанцами. Но это не остановило заговорщиков, коими я отныне объявляю короля — своего сына — и адмирала. Альба просит меня объяснить, чего ради на подступах к Монсу стоит трехтысячное войско гугенотов, которых вновь отправил Колиньи, и не означает ли это начало военных действий? Что могу я ответить? Что адмирал снова собирает полки, и что уже везде говорят, что гугеноты, прибывающие в Париж якобы на свадьбу их короля, получают приказ адмирала сразу же отправляться воевать во Фландрию? Знаете ли вы, сколько у него уже солдат?
— Я слышал о пяти тысячах, которые концентрируются где-то близ Мо, — произнес Генрих Гиз.
— Если бы так, — усмехнулась Екатерина. — У него уже больше десяти тысяч пехотинцев и около трех тысяч конницы, не считая тех, что стоят под стенами Монса. С такими силами можно завоевать не только Париж, но и всю Францию.
В комнате повисло молчание. Никто и не догадывался о подлинном размахе, с которым развернул адмирал свою деятельность. Цифры были страшные, они грозили, они витали в воздухе, звенели набатом в ушах и пугливой змейкой крались по извилинам сознания, заставляя сердца заговорщиком трепетать в страхе.
— Ужели все это — гугеноты? — ужаснулась герцогиня. — И ведь они с каждым днем все прибывают в Париж целыми семьями!
— Чего же хочет адмирал? Каковы его планы? — спросил герцог Омальский. — Не думает ли он и вправду овладеть Парижем?
— Не думает, потому что я с ним не ссорюсь, — ответила королева-мать, — и делаю вид, будто мне глубоко наплевать на их дружбу с королем и на их замыслы, в которые они меня не посвящают. Но я не была бы французской принцессой и дочерью флорентийских герцогов Медичи, если бы не понимала, что планы адмирала направлены на разрушение единства монархии с тем, чтобы, развалив государство, превратить его в некую протестантскую федерацию. Для того ли тогда боролись последние короли династии Валуа за единство страны, чтобы после их смерти она перешла в руки кальвинистов, мечтающих превратить ее в некую раздробленную республику на манер швейцарских кантонов?
