Георгий Федоров - Игнач крест
Это место в былине доставило особенное удовольствие. Некоторые стали громко выражать свой восторг, радуясь победе новгородки над киевскими богатырями, но на них все зашикали, и Трефилыч продолжал петь:
Говорил князь княгине Апраксеевне:
— Глупая ты, княгиня, неразумная!
У те волосы долги, да ум короток;
Называешь ты богатыря бабою;
Такова посла у нас еще не было.—
А княгиня с князем заспорила:
— Эй ты, ласковый сударь, Владимир князь!
Да не быть сему послу грозному,
А быть Ставровой молодой жене.
У ней белое лицо, словно белый снег,
А ланиты у ней словно маков цвет,
А пальцы на ручках тонешеньки.
По мере того как Трефилыч пел, все взоры постепенно обратились к Александре. Один Штауфенберг, хотя он и понял наконец, кого напоминает всем Василиса, перевел взгляд на Дарью Пантелеевну. Князь Андрей быстро опустил глаза и уставился прямо перед собой. Трефилыч же, отрешенно воздев очи к потолку, так что видны стали одни белки, как у слепца, продолжал свой сказ:
Тут возговорил, промолвил Владимир князь:
— Ой ты гой еси, княгиня Апраксеевна!
Я ли посла грозного проведаю:
Заставлю его из лука стрелять
С богатырями моими могучими!
Но и тут победила всех Василиса Васильевна — раздвоила стрелой кряковястый дуб.
…Плюнул князь Владимир да и прочь пошел;
Говорит он княгине громким голосом:
— Называешь ты богатыря бабою;
Такого посла у нас еще не было…
Теперь я сам посла проведаю.—
Тут садился ласковый Владимир князь
С грозным послом за широкий стол,
Стали они играть в шахматы
На тавлее[89] кленовой узорчатой.
Несмотря на однообразие напева, на уже немолодой и не очень звонкий голос Игната Трефилыча, Иоганн чувствовал, что каждый предмет выступает у того в настоящем свете, каждое слово получает свое особое значение. Но тут, взяв очень высокую ноту, Трефилыч закашлялся то ли случайно, то ли нарочно, кивнул стоявшей возле него Дарье, и та продолжила пение:
Первую заступь[90] заступовали,
Выиграл у князя молодой посол;
Другую заступь заступовали,—
И другую заступь посол поиграл;
Третью заступь заступовали,—
Шах да и мат, да и под доску.
И сказал тут посол таковы слова;
— Ой ты гой еси. ласковый Владимир князь!
Я приехал к тебе в гости не тешиться:
Ты отдай-ко мне дани-невыходы,
Ни много, ни мало за двенадцать лет,
За всякий год по две тысячи.—
Тут возговорил, промолвил Владимир князь:
— А и ноне пришло время невзгодливое:
Не торгуют купцы, мыта-дани нет,
А и зверя пушного давно не видать;
Нечем мне платить те невыходы,
Еще те ли невыходы великие:
Разве изволишь самого меня
Головою взять со княгинею!
Дарья старалась петь так же бесстрастно, как Трефилыч, но чувствовалось, что события старины увлекают ее.
— Ладно, — говорил грозен посол,—
Ну а чем же ты, князь, потешаешься?
А нет ли у тебя кому в гусли поиграть? —
Тут припомнил ласковый Владимир князь
Про Ставра боярина Годиновича:
А кроме его, в городе Киеве
Не было гораздней на гуслях играть.
Посылал он по Ставра боярина.
Приводили Ставра на почетный пир,
Сажали Ставра супротив посла;
И зачал тут Ставр поигрывати:
Сыгрыш сыграл Царя-града,
Танцы навел ерусалимские,
Величал князя со княгинею,
А еще сыграл послу еврейский стих.
Посол задремал и спать захотел,
Говорил он князю Владимиру:
— Ой ты гой еси, ласковый Владимир князь!
Хотел я тебя головою взять
Со княгинею твоей Апраксеевной,—
Да не надо мне дани-невыходов,
Еще тех ли невыходов, невыплатов
За двенадцать лет по две тысячи;
Ты отдай мне про все добра молодца.
Боярина Ставра Годиновича.
Тут отдышавшийся Трефилыч поддержал Дарью, и они закончили петь уже вдвоем:
В ту пору князь Владимир стал радошен;
Отдавал он Ставра молоду послу,
Затевал пированье веселое
Про многих про князей, про бояринов,
Про могучих богатырей святорусских
Да про всю поленицу[91] удалую.
А Ставр боярин с молодым послом
Седлали коней касожских,
И езжали они в землю дальнюю новгородскую.
— Браво, старик, браво! Ты хорошо пел! — воскликнул рыцарь. — Хороша Василиса Васильевна была, а с Александрой Степановной ей не сравниться.
Иоганн опять взял гусли и, подыгрывая сам себе, запел, обращаясь с улыбкой к Александре:
…Мне в радость не богатый пир,
А в радость мне беседы мир,
Не пышных яств обилие,
А лишь сердечность милая.
Потом продолжил, обернувшись к Дарье Пантелеевне:
Нам есть, чем душу радовать,
Зачем же нам откладывать?
Ведь рано или поздно ведь
С тобой нам праздник праздновать!
Приди, сестрица милая,
Люблю тебя всем сердцем я,
Приди же. свет моих очей.
Приди, душа души моей![92]
Дарья опустила глаза, но румянец стал медленно заливать ее щеки и шею. Александра пришла ей на помощь:
— Скажи, дядя Иоганн, ты много странствовал и, говорят, не признаешь родиной то место, где человек родился?
— Правда, — посмеиваясь, ответил рыцарь. — Потому и ваш славный Новгород как свою третью родину люблю.
— А каковы же первые две? — с любопытством спросил князь Андрей.
— Первая — на Рейне, где я родился и рос. Там чистая, широкая река. Там в густых лесах птицы поют, на склонах холмов виноградники растут, и вино наше рейнское повсюду славится. А вторая моя родина — там, где свободно дышится, где всегда попавшему в беду помочь готовы, где нас добром встречают и не по одежке судят.
— Кого это вас? — поинтересовался Митрофан.
— Нас, вагантов, что по-латинянски «бродячие» значит, да мы и вправду по разным странам бродим. Про нас говорят, что мы благородным искусствам учимся в Париже, древним классикам — в Орлеане, судебным кодексам — в Болонье, медицине — в Солерно, а добрым нравам — нигде.
— Это и видно, — пробурчал себе под нос Афанасий.
— А на что же вы живете, как хлеб насущный добываете? — продолжал расспрашивать Митрофан с каким-то особым интересом — видно, не шла у него из головы мысль сбежать когда-нибудь от своего холопства.
— Мы — как птицы небесные: чем придется, питаемся, где придется, ночуем, страждущим помогаем, больных исцеляем, над насильниками смеемся, а случается, и проучиваем. За это люди нас без помощи не оставляют. Недаром в нашей песне поется: «…в братии скитальческой все скитальцы братья».
— О господи, у вас и песни свои есть! — воскликнула Дарья, которая слушала рассказ рыцаря не отрываясь. — А ну-ка спой, боярин!
— Debes, ergo potes. Ты должен — значит, можешь, — согласился Иоганн, провел пальцем по шести туго натянутым струнам гуслей и весело запел:
Рады мы и мниху[93] с выбритой макушкой,
Рады и пресвитеру[94] с доброю подружкой;
Школяра с учителем, клирика со служкой
И студента праздного — всех встречаем кружкой…
Принимает всякого орден наш вагантский:
Чешский люд и швабский люд, фряжский и славянский,
Тут и клирик маленький, и мужлан гигантский,
Кроткий нрав и буйственный, мирный и смутьянский…
— Ну, хватит, пожалуй, — оборвал песню рыцарь. — Теперь, кто такие мы, ваганты, уразумели?
— Мудрено, — пробормотал Афанасий, — зело смысленно, або мудрено, не про нас. Аз многогрешный есмь смиренный мних, аки червь безногий в пыли простирающийся, не по разуму сие моему…
— Врешь, праведник, — вдруг возмутился Митрофан. — Бог создал тебя не червем, а по образу своему и подобию, и не пресмыкаться в пыли подобает тебе, но идти, подпирая плечами горы высокие и перешагивая реки широкие!
— Мы дружим со всеми, кто достоин дружбы, но на веру ничего, что нельзя самому проверить, не принимаем, — сказал рыцарь, с интересом взглянув на Митрофана. — Опыт — вот что главное, так и английский ученый муж Роджер Бэкон[95] говорит.
— А кто такой этот Роджер Бэкон? — не скрывая недоверия, спросил Афанасий.
— И двух лет не прошло, как мне в одной из моих альма матер побывать довелось, где я учился, — в Оксфордском университете. Там мне с самым молодым и самым знаменитым их профессором познакомиться удалось — с Роджером Бэконом. Он воистину во всем удивителен: необычно глубоки его познания в математике, языках, алхимии, в греческих и арабских рукописях. По его мнению, четыре главные помехи для познания истины есть: преклонение перед ложной мудростью, укоренившаяся привычка к старому, мнения невежд и гордыня. Он цель науки в овладении тайнами природы возглашает, тогда как другие профессора только на Святое писание и труды Аристотеля опираются. Кроме того, он против жестокости властей и развращенности части духовенства выступает.
