Наташа Боровская - Дворянская дочь
— Ах тетушка, я так счастлива видеть тебя, ты даже не представляешь, как я по тебе скучала! Как там княгиня Екатерина, дядя Стен, Стиви? Я хочу знать все! — вскричала я.
— Матушка все так же ухаживает за своими розами и каждый день ходит на могилу отца. Стен обедает с твоим отцом в яхт-клубе, ты его скоро увидишь. Стиви стал просто огромным, под два метра, как и твой отец, и почти такой же широкоплечий. Сейчас он на заводе Сикорского осматривает аэропланы. Боюсь, теперь лошади и автомобили для него недостаточно быстры и опасны, подавай ему аэроплан.
— Аэроплан! — Я засмеялась, представив себе Стиви в защитных очках и кожаном кепи. Но потом я вспомнила свои проблемы, и веселья как ни бывало. Ах, тетушка, я так несчастна…
— Мы об этом еще поговорим, — сказала тетя. — А сейчас не лучше ли тебе закончить с примеркой?
Она села у окна в прямой, но в то же время расслабленной позе. Ее голова немножко наклонилась в сторону, а кончик зонтика касался носка туфли.
Вера Кирилловна осмотрела платье, делая по-русски замечания в своей светской манере с грассирующим французским «р». Моя éducatrice отнеслась к моему тайному сговору с профессором Хольвегом под самым ее носом, как если бы у нас с ним была любовная интрижка, однако сейчас, видя ее благопристойную позу и напыщенные манеры, никто не смог бы догадаться о ее раздражении.
Наконец она высказала свое одобрение. Я начала переступать через свое платье, но портниха меня удержала:
— Ваша светлость, голубушка, платье снимают через голову.
Наконец, всячески выражая свое почтение, улыбаясь и кланяясь, эта хорошая женщина и ее помощницы удалились.
Казалось, моя éducatrice не собиралась уходить, поэтому тетя Софи ласково сказала:
— Мы встретимся за обедом, дорогая графиня. Со свойственным ей светским самообладанием Вера Кирилловна приняла намек.
— До чего же она назойлива и любопытна, я думала, что мы никогда не останемся с тобой наедине, — воскликнула я, — ах тетя, как же я по тебе соскучилась! — И прильнув к ней, я прижалась головой к ее коленям.
— Ну хорошо, расскажи мне все, — тетя Софи коснулась моих волос кончиками своих длинных пальцев.
Я излила ей душу, рассказав о крушении своих надежд.
Когда я умолкла, она сказала:
— Я уже разговаривала с твоим отцом, Танюша. Он согласен с тем, что ты еще очень юна, чтобы думать о замужестве Я убедила его позволить тебе поступить на два года в Институт сестер милосердия для дворянских девушек, который я основала в Варшаве. Так же, как и я, ты научишься там управлению больницей, воспитанию детей и акушерству. Я надеюсь, что все это в достаточной мере удовлетворит твой интерес к медицине, в котором, как считает твой отец, нет ничего противоестественного, и это со временем очень поможет тебе воспитывать твоих детей. Видишь ли, моя девочка, счастье женщины состоит в посвящении себя другим людям, а благодаря своим детям она приобретает вес и значение в обществе.
Однако я хотела достичь всего этого сама по себе, и сейчас слова тети меня не затронули. Все так же пристально я вглядывалась в ее лицо, так похожее на мамино.
— Если б я могла быть как ты, тетя, спокойной и рассудительной, доброй и всепонимающей, строгой, но не грубой, властвующей над всеми, но я никогда не буду такой, никогда!
— Это не так легко, душечка. Долг женщины требует постоянного самообладания и самопожертвования. Обычно мужья не часто так внимательны и тактичны, как мой Стен, и даже у нас не всегда все безоблачно. Дети вырастают и покидают нас. Когда они маленькие, они вечно болеют или набивают синяки и шишки. Они всегда капризничают, если только взрослые пытаются им помочь или руководить ими. Если же они еще и сыновья, они могут уйти на войну и быть убитыми или ранеными.
Тетя умолкла, и я поняла — она задумалась над теми тревожными событиями, что происходят сейчас в мире. Потом, взяв мою голову в ладони, она ласково сказала:
— Трудно быть матерью, Танюша, и, я знаю, быть семнадцатилетней девушкой тоже непросто. Жизнь сложна, моя милая, с того самого момента, когда мы начинаем самостоятельно мыслить. Она приносит очень много боли, но и много радости тоже. У тебя еще все впереди. Твой первый ребенок, твоя первая любовь… и твой первый бал.
В этот момент я представила, как все открывается передо мной, жизнь, полная боли и радости — отнюдь не убогая, ограниченная и исполненная покорности, а блестящая и возвышенная, прекрасная и глубокая.
— Ах, тетя, мама, я была так слепа и неблагодарна за все, что я имею, и за все, что мне дано, — вскричала я, целуя тетины руки. — Но сейчас я все поняла! Я все поняла!
На самом деле вовсе не все было мне понятно, это был только внезапный проблеск в моем сознании. Передо мной все находилось в золотой дымке, которая могла в любой момент исчезнуть, как чудесное видение.
Тетя Софи улыбнулась, поцеловала меня в кончик носа и попросила меня причесаться.
Мы вместе спустились к бабушке. Она оглядела меня своим долгим взглядом и, по-видимому, осталась довольна. О моем дурном поведении она не обмолвилась ни словом.
Мы обедали у фонтана во внутреннем дворике среди цветочных клумб, окруженных дорожками и мраморной мозаикой. Потом мы отправились на прогулку по островам.
Финский залив лежал в золотой дымке заката. Гвардейские офицеры со своими элегантными спутницами величественно прогуливались по эспланаде. Свежий морской ветер доносил к нам с прогулочного парохода веселые звуки гармони. На дальнем берегу устья Невы, спокойного, как лагуна, стояли изящные розовые и желтые итальянские дворцы. Ангел парил на своем золотом шпиле над низкими белыми стенами Петропавловской крепости. Я подумала, как же все упорядочение и целесообразно в мире Божьем, а здесь, в столице Российской империи, еще больше, чем где бы то ни было. И только я, в своем эгоизме, не могла это осознать до сих пор.
Весь вечер я оставалась в таком же приподнятом настроении. После того, как дядя Стен пришел забрать тетю к своей старшей сестре, жене русского дипломата, я медленно разделась, разговаривая тихо, чтобы не разрушить это ощущение торжественности.
— И это ты себе воображаешь? — спросила няня, расчесывая мои волосы, пока они не начали потрескивать и стоять дыбом на моей голове. — Нынче утром ты была готова умереть мученицей, а сейчас летаешь среди ангелов…
— Не шути, расчесывай ровнее… вот так.
И когда я улеглась в постель, я обняла ее за шею:
— Няня, милая, я чувствую, что завтра произойдет что-то необычное.
— Странно бы было, если бы ничего необычного не произошло, — ответила она с ехидцей.
Но я не дала ей испортить мне настроение и заснула в ожидании какого-то необыкновенного события.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Любовь и война
1914–1916
8
Накануне бала несколько дней целый отряд женщин в больших войлочных тапочках натирал паркетные полы в бальном зале и приемных нашего петербургского особняка. Окна и люстры, венецианские зеркала и хрустальные бра на стенах были вымыты до блеска, позолоченные рамы в портретной галерее протерты от пыли, турецкие ковры выбиты, ярко-голубые ливреи лакеев тщательно выглажены. В день бала большой внутренний двор был подметен, у парадного подъезда на ступеньки постелен розовый ковер, выставлены наряды полиции около подъезда.
Бабушка расхаживала с тростью в руке, примиряя Анатоля, нашего польского шеф-повара и Агафью, русскую повариху: она пыталась погасить очередную вспышку неугасающей националистической неприязни между ними, грозившей оставить гостей без ужина. Она утешила Зинаиду Михайловну, свою робкую компаньонку, единственный любимый сын которой, похожий на ангела Коленька, был арестован в пьяной драке; уладила с дворецким спорные вопросы протокола; спокойно управилась с обычными для русского дома хозяйственными проблемами, которые давно бы свели с ума любую хозяйку, но не русскую.
Мое приподнятое настроение, в котором я пребывала накануне, конечно, исчезло, и сейчас меня все раздражало. В половине десятого, после того как бабушкин парикмахер-француз уложил мои волосы à la grecque[23], я стояла в своей гардеробной в белом бальном платье, окруженная портнихой и горничными, сонная и злая. Мои обнаженные плечи напудрили, тюлевую юбку взбили, одели белые перчатки по локти и вложили в руки веер.
— Сожми губы, chère enfant, тогда они станут красными, — сказала Вера Кирилловна.
Я так сердито прикусила свою губу, что моя éducatrice даже испугалась. Но в этот момент доложили о приходе отца, и я пришла в себя. Он был одет в мой любимый бело-золотой мундир гвардии гусаров, с красным, обрамленным соболем ментиком. Никогда еще его свежее и румяное лицо, дышавшее искренней добротой и спокойствием, не казалось мне столь красивым.
