Дмитрий Балашов - Дмитрий Донской. Битва за Святую Русь: трилогия
Он еще раз оглядел сотника, потрогал грамоту, мятую, пропитанную потом и грязью.
— Девушка! Русски девушка! Хорошо? — весело спрашивал он сотника, отвалившего наконец от обильного ханского дастархана. — На, возьми! — протянул он гонцу чашу иноземного кипрского вина.
В Орде пили, невзирая на все религиозные запреты. Сотник опружил чашу единым духом, глаза его заблестели, стали маслеными, когда по знаку Мамая вывели и поставили у ковра тоненькую русую девчушку-рабыню в белой полотняной, вышитой по рукавам красною бумагою рубахе и тканой шерстяной запаске. Остро и беззащитно торчали врозь, приподымая рубаху, маленькие девичьи груди.
— Бери, твоя, — вымолвил Мамай, налюбовавшись смущением и страхом полонянки и жадным вожделением сотника. Взяв девушку за основание косы, Мамай бросил ее к ногам сотника: — На!
Тот готовно перехватил добычу, наматывая долгую девичью косу себе на кулак. В глазах прочлась неуверенность: то ли ему дарят, то ли дают на время и следует взять ее тут же, в шатре повелителя?
— Уводи, твоя теперь! Совсем уводи! — разрешил сомнения сотника Мамай и, глядя вслед гонцу, что уволакивал за собою упирающуюся добычу, вновь мелко и радостно засмеялся.
Он хлопнул в ладоши. Выбежавшему нукеру повелел призвать к нему Ивана.
— Вельямина? — переспросил, уточняя, нукер.
— Его! — кивнул головой Мамай.
В шатер уже начинали входить приближенные эмиры, радостная весть волнами растеклась по Большому Юрту: от кибитки к кибитке, от шатра к шатру. Входили, рассаживались, новыми, почтительными глазами взглядывая на повелителя, ставшего сейчас, за несколько минут, вдвое, ежели не втрое значимей и сильней.
Вечером приползут фряги, будут юлить и предлагать новый заем, дабы он, Мамай, уступил им сбор даней в завоеванной Руси… О, он теперь покажет этому сосунку, Дмитрию!
Там, далеко, по отцветающей степи брели урусутские полонянники, гнали скот, волочили добро, вели крепких мужиков, красивых урусутских женщин. Будет кого продавать на кафинском базаре, будет кого дарить своим эмирам и бекам, будет кому пасти стада, сбивать кумыс, делать сыр, мять кожи и шить сапоги. Будут рабы, а значит, воины с большей охотою пойдут в бой! Даже эти вот, купленные им соратники, сегодня, сейчас лебезят и заискивают перед ним! Да, он будет царем, как его и теперь называют уже урусуты, и он ни с кем, ни с одним из урусутских князей, не станет делить власть!
Мамай выпрямился. Ему принесли золотую подушку, набросили на плечи парчовый халат. Сейчас они будут есть, пить, говорить о победе. И ему станут подносить подарки, а он будет их всех дарить серебром, шубами, оружием и конями. Он сменит хана. Этот надоел. Пора (но это осталось где-то внутри, не время, не время даже и намекать на это), и все же пора самому становиться ханом! Ну что же, что он не Чингисид? Он гурген, зять покойного Бердибека, и значит… Это там, у джете, в Белой и Синей Орде, продолжают думать, что ханом может быть только Чингисид! Ханом будет он! Со временем. А пока — пир!
Он вторично хлопнул в ладоши. Позвать зурначей! Певиц и плясуний! В Орде радость! Победа! И совершил ее он, Мамай! А Иван пусть подождет, пусть явится еще раз. Не велик ты чином теперь, беглый урусут! Не велик будет скоро и твой князь Дмитрий перед величием повелителя Золотой Орды!
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
Ивана Вельяминова Мамай принимал поздно вечером, вполпьяна. Сидел, развалясь на шитых шелками подушках, взглядом победителя озирая русского боярина.
Иван был сумрачен. О несчастном сражении и разгроме Нижнего Новгорода он уже знал. Дав Мамаю вдосталь почваниться, перемолчав, поднял от дастархана с остатками дневного пиршества, небрежно уложенными на новые блюда и кожаные тарели, тяжелые глаза, помедлив, сказал негромко, но твердо, с упрямым упреком:
— Ты помог Дмитрию!
Рысьи глаза Мамая медленно леденели, ноздри начинали бешено трепетать.
— Да, — повторил, по-прежнему негромко, Иван. — Ты помог Дмитрию! Теперь суздальские князья не выйдут из его воли никогда!
— Я ведаю, почто ты это говоришь! — взорвался Мамай, мешая русскую молвь с татарской. — Ведаю! Твой брат женат на дочери суздальского коназа! Да, да! Ты потому и не хотел, чтобы я громил Нижний! Потому и не хотел! Ты услужал тестю брата своего! Ты обманываешь меня, урус! Берегись! Я впервые не послушал тебя, и вот — удача! И фряги уже теперь дают мне серебро, да, да!
„Ты и прежде не слушал меня, Мамай, а нынче и вовсе готовишь свою и мою погибель, — думал про себя Иван, продолжая бестрепетно глядеть в яростные очи Мамая. — И фряги тебя погубят, не теперь, дак опосле!“ Но он молчал. С пьяным Мамаем спорить было опасно. Он молчал и хотел одного — уйти. Новые нежданные мысли, смутные сожаления роились у него в голове… Далека была Русь и закрыта для него на тридесять булатных замков, а время бежит, словно степной неутомимый иноходец, и ничего не удается содеять ему противу Дмитрия, сидючи тут, в Орде, вдали от жены и сыновей, вдали от родного тверского дома, подаренного ему князем Михайлой. „Там надобно сидеть!“ — укорил он себя. Но и там — зачем? Тверичей без Орды и Литвы не поднять на московского властителя, а с ними вместях — пойдут ли? После давешнего погрома своего?
Он заставил себя выслушать все, что вещал, брызгая слюною, Мамай. Заставил себя отведать яств и питий с ханского стола: объедков чужого пира. И уже когда степной закат свалил за окоем ковылей и угас, а Мамай, утишив сердце и отрезвев, вновь стал улыбчив и милостив, отпущенный наконец усталым повелителем, вышел из шатра в ночь к заждавшемуся голодному стремянному, сунул тому недогрызенную кость, и пока холоп торопливо доедал мясо, проверил намеренно медленно подпругу и седло, огладил жеребца по морде: „Ну, ну, не балуй!“ Осторожно, но крепко взял за храп, вдел в пасть коню кованые удила.
Дул холодный сухой ветер. Приближалась осень. Сухо шелестела перестоявшая, выколосившаяся трава, черная ночь в редких, проглядывающих из-за быстро бегущих облаков звездах облегла землю. И такой бесприютностью веяло оттуда, с черной чужой высоты! Так мал и скорбен казался ему войлочный шатер, куда он поедет сейчас, где встретит грустный взгляд своего попа, что, не изменив господину, последовал за Иваном в степь, но душой ежечасно рвется на родину. Там, отослав ближних, он, сцепив зубы, позовет к себе рабыню и будет тискать ее, не жалея, не любя, а лишь спасаясь от яростной тоски одиночества…
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
Страшен сожженный и заваленный трупами родимый город! Разволочив убиенных почти донага, татары ушли, оставив гниющие неприбранные тела и чадные дымящие головки заместо хором.
Нижний Мамаевы рати, подступив к городу пятого августа, громили три дня, со среды до пятницы, после чего обратным смертным половодьем разлились по селам и весям Нижегородской земли, губя и уничтожая все подряд. Горели деревни, брели объятые ужасом полонянники. В какие-то мгновения рушилось и гибло все то, что создавалось десятилетиями, неусыпными трудами князей, бояр и смердов Суздальского княжества. В пепел обращались села и волости, над устроением которых трудился еще покойный Константин Васильич, отец нынешнего престарелого князя, и словно время обратилось на круги своя.
Царевич Арапша пограбил Засурье, собрав в свою очередь кровавую дань полоном, скотом и трупами. Недостало и этой беды! Мордва, многажды замиренная и, казалось, уже дружественная русичам, совокупив рати, в свою очередь ударила на разоренный татарами край, пожгла остаточные села, посекла чудом спасшихся русичей, останних насельников „уведоша в полон“.
Дмитрий Константиныч, достигший наконец Суздаля, был сломлен. Он ослаб духом, он не ведал, что вершить, и сидел один в горнице, уставя взор в стену, что-то шепча про себя, по-видимому молился. Ежели бы его не кормили, почти насильно, князь бы, верно, и не ел. Лишь когда дошла весть, что татары ушли из Нижнего, поднял жалкие глаза на сына, Василия Кирдяпу:
— Съезди! Быть может… Ванюшу найдешь… — и поник седой трясущейся головой.
— Вот, отец! Тут нам с тобой и княжая помочь, и все посулы московские! — сурово произнес, опоясываясь, Василий и боле не сказал ничего. Только скрипнул зубами да двинул бешено желвами сжатого рта, но не стал добивать родителя. Как раз прибыл владыка Дионисий, на него и оставил Кирдяпа павшего духом отца.
Ехали берегом, береглись. Через Оку переправлялись на дощаниках. Страшен исчезнувший город! Еще дымилось кое-где, еще ползучий жар долизывал порушенные городни, там и тут вспыхивая светлым, изнемогающим пламенем, тотчас погибающим в густом дыму. От вымолов сладко и страшно тянуло смрадом. Черные тучи мух с низким металлическим гудом висели над трупами.
Ехали улицей. Кони, храпя, переступали через обгорелые, обугленные бревна, сторонились гниющей падали. У Спасского собора, закопченного, но уцелевшего и теперь одиноко высящегося среди развалин, придержали коней. У Василия прыгали губы. На паперти, рассыпав по ступеням распущенные мертвые волосы, лежал вспухший женский труп. Он невольно осенил себя крестным знамением. Дружина трудилась за спиною, всхрапывали кони. Четверо молча, без зова, слезли с коней, стали отволакивать тело. Крупные черви, корчась на солнце, расползались по камню. Кирдяпа почуял, что его начинает тошнить, и едва удержал рвотный позыв.
