Александр Солженицын - Красное колесо. Узел IV. Апрель Семнадцатого
Вне себя! вне себя был Гиммер! — хотя, конечно, успокаивал себя, что всё вытекает из непреложных классовых тяготений, а логика классовых интересов всё равно окажется сильнее самых благожелательных намерений господ „внеклассовых идеалистов”.
Но не было другой платформы борьбы за Совет, как оставаться активным членом ИК. (Иногда, от чувства справедливости, и одёрнуть их, как в случае с Корниловым: нельзя же публично бестактно объявлять гарнизону, что „только ИК может располагать” войсками, — что тогда остаётся командирам, кто останется служить? Конечно, можно и отставить Корнилова, и даже вообще упразднить всякую военную власть, — но оставляя её на месте, нельзя лишить её функций.) Продолжать и продолжать их убеждать выправить линию относительно правительства. Можно его и терпеть, оно могло бы и лояльно осуществлять ясно выраженную теперь волю народа, — но при корректировке его личного состава (Милюкова — в шею) и заставить вести демократическую внешнюю политику. Снятие Милюкова было бы реваншем демократии, демонстрацией её силы и сохранило бы её престиж перед западным пролетариатом.
Потерпев поражение в исполкомском голосовании позавчера, Гиммер с новой силой сеял в газете аргументы за коалицию. Наша ситуация не предусмотрена Интернационалом, и не надо искать европейских аналогий. У нас носитель государственной власти фактически уже всё равно демократия. Всё равно Совет уже и так отвечает за политику Временного правительства. Чем капитулировать перед Милюковым, как ИК уже совершил, — лучше войти в коалицию и стать твёрже, а буржуазных министров сделать нашими заложниками. Преимущество то, что не остановится государственная машина, и правительству остаются подчинёнными средний класс, чиновничество и офицерство. Коалиционное правительство есть наша дань органической работе с промежуточными слоями. Но, конечно, да: это — заведомо неустойчивая и мимолётная комбинация. Но пока большинство Исполнительного Комитета и не хочет брать в руки власть полностью (а может быть через 3-5 недель мы уже и дозреем?) — то ничего другого пока не остаётся.
Утром вышла газета — а днём стало известно об отставке Гучкова. (Да как узнал! — случайно, от доктора Манухина. Все эти дни сфокусировавшись на Милюкове, Гиммер как-то упустил из виду Гучкова.) Ну что ж, тем более! Этого и можно было ожидать. По всем своим воззрениям и прошлой деятельности Гучков и не был способен усвоить принципы новой свободной России — свобода и равенство в казарме, превращение солдат в граждан. Непримиримый враг демократии, он по мере сил нам мешал, а теперь вот ушёл — и это как раз знак, что остальное правительство не хочет порвать с демократией! И созрело для коалиции с социалистами.
С другой стороны, правда, ослабил позиции Керенский своей истерической речью: до сих пор революция так любила его — и к чему вдруг эти „взбунтовавшиеся рабы”? — свинцовый дождь в рабочие сердца и сладкая кость буржуазной прессе, так и накинулись обсасывать, чего сами сказать не смели: катимся в гибель! Стал — меньше, меньше уважать Гиммер Александра Фёдоровича: нет выдержки, а без этого революционер погиб. Откуда такой пафос отчаяния?
А Исполком сегодня же вечером думал сделать два важных шага двумя воззваниями — и собирал Совет. Совет — послушен, у него своих лидеров нет, утвердит. Гиммер уже прочёл эти два подготовленных воззвания, прочёл буквально в ужасе. И нечего было ему на Совете делать, — а пошёл.
Из ревности. В том же самом Морском корпусе, где полтора месяца назад голосовал Совет его великий Манифест 14 марта, — теперь собирались топить его в соглашательском болоте, и не было у Гиммера сил помешать. Но — посмотреть этот спектакль, потравиться.
Теперь не стояли, теперь густо сидели в большом зале на скамейках, свезенных из разных помещений города. Не пошёл Гиммер в президиум, затиснулся среди высоких плеч и голов, не всё хорошо и видел. Началось с представления, в каком нуждаются массы: вручение красного знамени от завода „Динамо” какому-то сибирскому полку. Сам полк с оркестром подошёл в это время к Морскому корпусу по набережной, и Чхеидзе выходил туда его приветствовать, а здесь на эстраде растянули знамя, чтобы видно было надпись: „за свободу, равенство и братство”, чтобы солдаты знали там, за что они борются, а какой-то простак объяснял, что месяц назад от завода ездил в окопы с подарками, посмотрел, как живёт наша многострадальная армия, и почувствовал, что не может оставаться в тылу, пока они несут лишения, — и уходит на фронт и зовёт всех идти, даже как один человек, тут в Петрограде много рабочих лишних. Ждал, что за ним так и польются? — нет, время теперь не угарное.
Чхеидзе — а становится он всё потерянней, и голос слабей, произносил вступление, половине зала не слышное, из фраз, которые ему навеял Церетели. Сперва — что он с великим восторгом выслушал речь рабочего, и отныне нам не страшны никакие козни врагов свободы. (Вот так из пустячного случая накачивают милитаристский энтузиазм.) Потом — сразу о Манифесте 14 марта, что ещё не совсем виден результат (допустим), и надо вторично обратиться к народам мира для объяснения целей русской демократии (но подменённых!). Что, вот, будет международная социалистическая конференция, а надо воссоздать и Интернационал (это верно), — но мы не можем кончить войну мановением руки, и надо приложить усилия, чтобы фронт не дрогнул, и чтобы каждый солдат знал, для чего он держит винтовку в руке.
Сразу и выложил всю соглашательскую программу. Оглушительный поворот! — Совет рабочих депутатов начинает поддерживать империалистическую войну?
Но только начиналось. Теперь Скобелев звонким пустым голосом стал делать доклад. Свергнув царя, мы сняли вопрос о международном жандарме, и все народы смотрят на нас с надеждой. Мы хотим мира скорого, но не сепаратного. Мы не хотим заключать его за спиной Франции и Англии, и остаться одни и быть раздавленными. И мы против того, чтобы на фронте один корпус или одна рота сами заключали сепаратный мир, когда другие бьются.
И собрал аплодисменты. Настроение даже советской массы сильно отклонилось от мартовского.
Скобелев — яркий пример ходячего пустого места, такой он был и всегда. Сплошное недоразумение, что он руководит именно международными делами, совсем же ему недоступными, — и именно он поедет на Стокгольмскую конференцию.
Потом стал читать резолюцию, в ней перемешано и правильное: война — чудовищное преступление, чудовищные прибыли империалистов, они всегда победители, а трудящиеся всегда побеждённые, русская революция — не только национальная, но первый этап революции международной. Но и тут же: будто Временное правительство усвоило „без аннексий и контрибуций” и теперь вы, социалисты союзных стран, не допустите, чтобы голос русского правительства остался одиноким, заставьте свои правительства тоже...
То есть великую международную задачу социалистов свели опять к служебной цели: вытаскивать грязную войну, и даже помогать милюковскому правительству. Омерзение. Не сделав сами в области мирной политики ещё ничего, достойного великой революции, мы уже просим помощи европейских братьев. И ошибка та, что в отличие от гиммеровского Манифеста — теперь всё внимание не к австро-германским социалистам, а к союзным, замыкаются в кольцо Антанты.
Наконец — о Стокгольмской конференции. (Ещё бы Гиммер был не за неё! Это — утренняя звезда на нашем небосклоне, и последние шовинисты те англо-французские социалисты большинства, которые порицают её как „германский манёвр”. Больно пришлось, что и Ленин — совершенно непрогнозируемый! — отказался от конференции.)
Тут посыпались заявления, чтобы на конференции были представлены, независимо от своих государств, — грузины, украинцы, белорусы, евреи, финны. Это правильно.
Потом раскачал прения неудержимый, всем уже известный анархист Блейхман. Русская революция совсем не была демократической, а — анархической! А социалисты — помогают Гучкову и Милюкову! (Метко.) Крестьянин и рабочий должны всё захватить в свои руки — и будет рай на земле. И не пугайтесь, что нас — меньшинство: революционное настроение растёт! — а резолюции никем не читаются. (Хотя нужны серьёзные коррективы, но темпераментно поддал!)
Тут перенял большевик (мелкий, крупные из них перестали сюда ходить, и правильно). Что Интернационал в 1914 пал от одного револьверного выстрела, и буржуазия смеялась. Да разве можно при капитализме строить здание, чтоб оно не развалилось? Только тогда может быть Интернационал, когда во всех странах произойдёт революция. Вместе с Шейдеманами не стройте изменнических замков Интернационала!
И опять анархист — Сахновский (их мало, но красноречивы) . Вместо конференции с профильтрованными социалистами — пусть в Германию едут наши люди раздавать прокламации о том, чего желает русский народ. И разбрасывать их с аэропланов. И почему мы не можем брататься? Мы поедем на фронт говорить с немцами!
