Георгий Егоров - Солона ты, земля!
Всю ночь из кузницы раздавался перезвон молотков. Когда начало светать, Новокшонов с новым председателем зашли проверить работу кузнецов.
— К утру будут готовы? — спросил Сергей Григорьевич, кивая на жатки.
— Едва ли, — усомнился старый кузнец.
— Но ведь собрание постановило сделать к утру, — наступала Пестрецова.
— Постановить легче, чем сделать, — ответил кузнец, — к обеду сделаем обе.
— Ас обеда до вечера отложите.
— Я сказал, к обеду, значит будут. И на собрании заявлял, что к утру не справиться.
Раньше обеда не были готовы не только жатки, но не собрались и косари. Сергея Григорьевича, привыкшего в армии к точному и четкому выполнению распоряжений, такая организация удивляла и возмущала.
Косить вручную вышли пятьдесят семь человек. По примерным подсчетам, такая бригада должна ежедневно сжинать по 25–30 гектаров, да гектаров шесть — семь жатки скосят — это значит около сорока гектаров.
— Мало, — постукивая карандашом по блокноту, вздыхал секретарь. — Это получается, что полторы тысячи гектаров будем убирать почти сорок дней, не считая комбайнов — на них надежды мало! Надо еще, Анна Михеевна, человек пятнадцать набрать. Тогда еще можно мириться.
7
В Николаевке Сергей Григорьевич пробыл двое суток. И когда убедился, что уборка в колхозе началась, поехал домой. Завтра должны съехаться работники райкома и доложить ему о сделанном в других колхозах.
Уставший так, будто он совершил труднейший танковый рейд по вражеским тылам, Сергей Григорьевич сидел рядом с шофером и подремывал. Монотонно гудел мотор, покачивало. Время от времени он с трудом поднимал отяжелевшие веки, бросал короткий взгляд на поля и глаза снова сами собой закрывались, словно их склеивали.
Мысли дремотно крутились вокруг все того же: вокруг уборки хлебов, вокруг того главного, что так необходимо ему, чтоб поднять район. «В Николаевке теперь дела должны пойти, — думал он. — Председатель новый… боевая женщина… Она теперь не ослабит… Наведаться через недельку-две… помочь…» Мысли все медленнее шевелятся, все отрывочнее становятся. «Новый председатель… — И вдруг он встрепенулся. — Значит, все дело в председателе?! Нет плохих колхозов — есть плохие председатели. Как же можно было забыть эти слова Сталина? Вот что значит оторваться от села на длительное время — простые истины стал забывать! Руководящее звено колхозов — председатели, бригадиры — вот то главное, за что надо хвататься. Хвататься обеими руками!»
Сон отлетел — будто смахнули его. Новокшонов потянулся за папиросой.
Председателей надо пересмотреть — с них начинать. Все старье, наподобие нашего михайловского Тихомирова, Кульгузкина, повыгонять, на их место молодежь выдвигать, фронтовиков. Бригадиров позаменять. Инициативных надо, боевых. А чтобы это сделать, надо пожить денька по два-три в каждом колхозе… По два-три? — возразил сам себе. — А их семьдесят… Двести дней! Это ничем другим не заниматься — семь месяцев выкинуть. Не пойдет… А как же делал Аркадий Николаевич? Он ведь знал всех людей в районе. Правда, он и работал не один год… Шатров не меньше его просидел здесь, а не во всех колхозах даже побывал, наверное, даже председателей не всех в лицо знал…
С теплом и грустью вспоминал Сергей Григорьевич, с каким удовольствием всегда они ездили вместе с Даниловым, как понимали друг друга с полуслова, с одного взгляда. Стоило Аркадию Николаевичу чуть пристальней посмотреть на разворачивающийся у дороги комбайн, как Сергей уже знал, что именно привлекло внимание Данилова.
— Концы полосы не обкосили, мнут пшеницу… — полувопросительно-полуутвердительно говорил Сергей.
А Данилов брался за ручку дверцы, шофер тотчас же тормозил, и Аркадий Николаевич шел к комбайнерам. Если случался пожилой комбайнер, укоризненно говорил:
— Ты что ж, Матвеич, будто первый раз за штурвал встал. Чему ты учишь своего штурвального. Он же — завтрашний комбайнер!
Матвеич виновато мял картуз, не замечая, что вытирает об него мазутные руки, смущенно оправдывался:
— Не доглядел, Аркадий Николаевич. Виноват…
Молча обойдет Данилов комбайн и, не попрощавшись,
уедет. Значит — сердит. Для комбайнера это хуже любого нагоняя. Сергей не знает случая, когда бы Данилов ругался.
А если комбайнер попадался молодой, Аркадий Николаевич просил шофера принести из машины складной металлический метр, подзывал всех троих — комбайнера, штурвального и тракториста, — отмерял во вмятом гусеничном и комбайновском следе квадрат, выбирал из него все колоски, вышелушивал их. Помнится, шофер, веснушчатый, рыжий, сдерживая брызжущий из глаз смех, услужливо подставлял чашечку балансирных весов, какими обычно взвешивают химикаты фотографы, прикидывал.
— Сто грамм…
Аркадий Николаевич смотрел на молчавших механизаторов:
— Мало, да? Пустяк ведь? Вот давайте посчитаем, во что выходят эти сто граммов. На квадратном метре это получается уже двести граммов… А ну-ка, смеряй длину всей колеи тракторной и комбайновой на развороте, — подает он метр комбайнеру. Тот старательно вымеряет. Все вслух с некоторым любопытством подсчитывают общую длину. Данилов подытоживает — Значит, тридцать три метра. Ладно. Для круглого счета возьмем тридцать. Это уже шесть тысяч граммов — шесть килограммов. Ширина полосы у вас здесь метров пятьсот.
— Да, пятьсот пятьдесят, — подтвердил тракторист. — Осенью я здесь зябь пахал.
— Ну, вот. Хедер у вас пять с половиной метров. Значит, вы сто разворотов сделаете. Это — шестьсот килограммов зерна уже оставили на полосе только с одной стороны, да с другой столь же. — Двенадцать центнеров зерна вы вдавливаете в землю колесами и гусеницами. Поняли? У вас в колхозе работает три комбайна. Если там так же относятся, вот уже тридцать шесть центнеров только с трех полос колхозники не доберут. А в колхозе таких полос два десятка — тысячу гектаров. Даже если вы только половину уберете комбайнами, и то получается больше ста центнеров потерь! — Данилов следил, как удивленно вытягиваются лица у механизаторов. И продолжал — Думаете, это все? Нет. Теперь давайте посчитаем. — Он доставал толстую записную книжку, листал ее. — У вас триста семьдесят мять трудоспособных. Если в среднем взять в день по трудодню, а в году по двести — двести пятьдесят выходов, то… помножьте-ка! — Сам считал, прищурив глаза — Триста… ни двести… так… так… Где-то семьдесят пять тысяч трудодней. — Доставал карандаш, быстро мелькали цифры на обложке записной книжки. — Вот вам итог: по сто тридцать граммов с трудодня колхозники не дополучат хлеба! Это — в среднем у каждого работающего вы отняли по два с половиной пуда! А с семьи — по пять-семь с половиной пудов! Представляете? По центнеру хлеба у каждой семьи вы, комбайнеры, втаптываете в землю!
Потрясенные такой простой арифметикой, механизаторы обалдело смотрели на секретаря райкома. А он поднимался и без нравоучений и нотаций направлялся к своей машине. Оборачивался напоследок и добавлял:
— Если сейчас рассказать все это колхозникам, они вас из села выгонят…
Через несколько минут в машине Аркадий Николаевич, не оборачиваясь, обронит Сергею:
— Больше сюда никаких контролеров посылать не надо. Руками будут теперь вытеребливать…
Но бывал Аркадий Николаевич другим — когда дела шли хорошо. Не раз, проезжая мимо хорошо убранного поля, он говорил шоферу:
— Заедем, что ли, к Алексею Кузьмичу?..
Шофер искоса бросал короткий взгляд на свое начальство, ухарски заворачивал на кошенину. Аркадий Николаевич, поджидая приближающийся агрегат, стоял посреди поля (любил стоять именно на средине!) и, расставив ноги, любовался хлебом. Потом поднимался на мостик, жал руку комбайнеру, кричал на ухо:
— Хороши хлеба! Душа радуется!
Тот, улыбаясь, кивал головой. Иногда Аркадий Николаевич вставал за штурвал. Сергею в такие минуты он казался озорным подростком. И сейчас Сергей будто видит его: с молодо поблескивающими глазами, и полы его серого, вылинявшего плаща полощет ветер…
Любил Аркадий Николаевич хороших колхозных кузнецов. Сядет на пороге и подолгу смотрит, как в умелых руках кусок раскаленного железа послушно меняет форму. Играючи позванивает ручником кузнец, гулко вторит ему молотобоец, разлетаются искры. И наполняется душа непонятной задумчивой торжественностью. И хотя ждут дела, оторвать взгляд от розово-белой болванки, подняться нет сил. Сергей замечал, что, всякий раз, после посещений кузницы, Данилов бывал возбужденным.
Однажды, посмотрев, как работает потомственный михайловский кузнец со странной фамилией Ганадырь, он сказал Сергею:
— Каждый человек должен быть в жизни таким кузнецом, как Федор Кондратьевич.
