Палестинский роман - Уилсон Джонатан

Кирш был уверен, что это сочинение Баркера. Через неделю, к вящей радости местного общества, пустили по рукам вторую строфу, по-видимому куда более скабрезную — прояснявшую, что именно «приключилось». Кирш слышал об этом краем уха, но к тому времени ребята уже поняли свою ошибку и остереглись показывать ему продолжение.

— Послушайте, Баркер, Росс послал меня сюда, потому что вы сказали ему, что ситуация аховая. Но я не вижу на улицах толп. Как, по-вашему, на самом деле обстоят дела?

Воняло нестерпимо. Кирш вошел в дом и закрыл за собой дверь. Баркер предусмотрительно задраил все окна, чтобы с улицы не пахло, и в результате теперь задыхался.

— История, — начал Баркер, не сделав даже попытки оказать гостеприимство, как это водится у англичан на чужбине: предложить гостю чаю или кофе. — Ко мне поступает запрос на строительство, я отказываю, сочтя его безосновательным. Следом — жалоба. Я отправляюсь посмотреть на это место, меня встречает податель заявления — тощий и голодный с виду онемечившийся еврей, который, как выяснилось, воровал соседские межевые камни. Соседи, все мусульмане, сидят рядком в саду, все шестеро. Как водится у мусульман, они начали строиться, не рассчитав стоимости заранее, а потом бросили булыжники, посчитав, что Бог и британская администрация о них позаботятся. Так вот этот еврей, религиозный фанатик между прочим, придумал не просто добавить крыло к своему домишке, но еще и прихватить чуток соседской землицы. Соседи-мусульмане вчинили иск, но они ребята мирные, и когда я вошел в сад, только постучали по лбу и говорят: «Маджнун» — вы ведь понимаете по-арабски, Кирш? «Дурачок!» — «Этфаддал!» — «Пожалуйста, садитесь». Начинается большой «калам», и посреди беседы этот еврей, который мнит, что его религия дает ему такое право, наскакивает на меня и, растопырив пальцы, тычет грязной пятерней мне прямо в лицо. И что я делаю, Кирш? Беру свою тросточку и крепко хлопаю его по рукам. Мусульмане на ограде заливаются от смеха, глядя на представление, а через две недели — еще одна жалоба, на этот раз главному администратору, ее передают губернатору, с просьбой расследовать, как так получилось, что британский чиновник напал на бедного еврея, «поранив ему руки до крови». Почему я вам об этом рассказываю? Да потому, что я сыт по горло. Все, съезжаю из этого дома — всему есть предел. А ваши еще что-то расследовать собираются, когда я защищался от… от…

Кирш едва удерживался от смеха. Бедняга Баркер — мало ему «онемечившегося еврея», теперь еще и весь дом провонял отхожим местом. Зря он уехал из Англии. Может, все они зря уехали.

— А эти арабы, — Баркер помахал рукой куда-то в сторону низины, — совсем как мои мусульманские друзья с их межевыми камнями: не могут постоять за себя, понимаете ли. Так что кто-то должен это сделать за них, например я.

— Но чего вы конкретно от меня хотите?

— Передайте администрации, что, если не подыщут другой дом, и получше, я уеду. И тогда им придется забыть про проект муниципалитета.

— Я думал, вы печетесь только о ваших арабских соседях.

— Они не знают, куда обратиться. Простаки. Но они научатся. И когда это произойдет, Альхамдулиллах! [54]

Стрелка часов меж тем приближалась к десяти, и Баркер решил, что пора промочить горло. Кирш, отказавшись от джина с тоником, подумал, что надо бы поговорить с великим муфтием, чей дом был напротив — только лужу перейти.

— Ну как хотите, — сказал Баркер. И добавил как бы между прочим: — Угадайте, кого я встретил в парке вчера вечером. Блумбергшу. Красотка!

— Надо же. Она была одна? — Кирш старался не выдать волнения, но горячая волна румянца обожгла лицо. Оставалось надеяться, что Баркер не заметил.

— Конечно же нет, в мужском окружении. Не теряет зря времени, а? Говорят, Росс услал ее старика рисовать Петру. Не понимаю, что Росс нашел в Блумберге: невелик талант, я так считаю.

Киршу отчаянно хотелось знать, с кем была Джойс, но спросить напрямую значило бы выдать себя.

— Ладно, пойду я.

Кирш приоткрыл дверь, и вместе с солнечным светом снаружи хлынуло зловоние. В это время года земля в долине трескается от зноя — любая влага, кроме этой, была бы большим благом. Кирш приуныл. Нужно поговорить с Джойс. Он бы поехал к ней прямо сейчас, но чувствовал, что и так долго пренебрегал обязанностями, пусть и навязанными. Подошли двое с лопатами на плечах — их прислали из муниципалитета. Двоих — на целую реку дерьма, да они год будут возиться! Хотя то, как он позволил поступить с Саудом, исправить будет еще труднее. Кирш с опаской переступил через бурый поток и зашагал дальше — на другую сторону долины.

23

Дальше на машинах Блумбергу и его провожатым не проехать. Этим утром они отправились в путь перед самым рассветом. К ночи, все надеялись, до Петры останется километров тридцать. Рахман, как и раньше, вел головную машину. Дорога шла вдоль Вади-эс-Сир, глубокой и узкой долины, казавшейся ожившим творением художника-романтика: здесь была даже живописная крепость в руинах, причем именно в том месте, где Блумберг предпочел бы ее изобразить, рисуй он здешний пейзаж лет сто назад. Они ехали мимо черных косматых палаток местных бедуинов и мимо городка Мадаба, где Блумберг углядел среди минаретов несколько церковных шпилей, а оттуда — до Хешбона и далее до Керака, где мощеная дорога внезапно оборвалась.

Почти все это время они ехали в молчании — но сам переход от темноты к свету, такой мощный и красочный, казалось, и требовал почтительного внимания. Блумберг, которого роскошь вчерашней ночевки заставила мысленно перенестись в скудное лондонское детство, думал о матери. Вот она, с крепкими руками прачки, стоит у катка для белья в их доме на Крисчен-стрит, закладывает в каток его мокрую одежду. Чтобы не забрызгать пол, она подстелила газету. Отец несколько часов назад ушел на работу — гладит чужие костюмы за гроши на Уайтчепел-роуд. А он, Марк, голодный принц, старший из шести детей, сидит с большим стаканом молока в одной руке и с печеньем в другой и слушает, как мать — лоб в поту, руки красные и распухшие от стирки — строго-настрого наказывает ему никогда ничего не брать — ни еду, ни одежду, — от Миссии за обращение евреев. Впереди над пустыней уже занимался рассвет, окрашивая небо нежными розоватыми оттенками, и Блумберг улыбнулся про себя: а он теперь принял и еду и одежду от частной миссии сэра Джеральда Росса — в обмен на картины с церквями и набатейскими храмами [55]. Матери это вряд ли бы понравилось.

В Кераке Блумберг с Рахманом сели на лошадей и какое-то время ждали, пока остальные навьючивалн поклажу на самых крупных верблюдов из их маленького каравана. Рахман почти сразу же резко изменил отношение к путешествию, причем не в лучшую сторону. Похоже, он счел оскорбительным, что пришлось расстаться с автомобилем и пересесть на лошадь. Он покрикивал на остальных, особенно на парня, и упорно не глядел на Блумберга. Но к тому времени, когда караван тронулся в путь, Рахман чуть повеселел — его, как и Блумберга, явно забавляло непривычное зрелище: художественная мастерская, передвигающаяся по пустыне на долгоногих верблюдах.

Блумберг до этого лишь однажды катался на лошади: его отец подружился с местным молочником, и этот старый чудак разрешил Марку проехать на серой в яблоках лошадке от дома до комплекса «Тентер» на Сент-Льюк-стрит: позвякивали в ящиках пустые бутылки, ахали встречные девчонки, и среди них сестра Лина, мальчишки свистели вслед. Тогда, как и сейчас, лошадь, похоже, лучше человека знала и куда идти, и что делать, не рассчитывая на помощь седока.

Лошадь брела по дороге, вытоптанной сотнями тысяч верблюдов так, что напоминала гигантскую колею шириной чуть не в полкилометра. Справа от Блумберга, теперь уже позади каравана, зияла расселина Мертвого моря — как мираж, уходящий в бесконечность.