Аркадий Савеличев - А. Разумовский: Ночной император
Алексей от такой работы разделся до нижнего кафтанчика. Глядь, и жинки шубейки поскинули. Невелик был мороз, пред оттепелью, а народ здесь привычный. Да и не было уже после лошади сугробов, не пришлось юбицами мести. Разве что Карпуша — разыгрался. У той, что помоложе, — чего там, девчурки еще, — как-то изловчился юбицу задрать — и снегу целую лопату туда… А куда? По зимнему времени одна, другая юбка, а больше ничего, — так и засветило голым на белом снегу!
— Ах ты, старый хрыч…
— Кулы нога…
В отместку у Карпуши и у самого порты сдернули, снегом то же самое место опалили.
На визг и хохот мужики из бани повылезали.
Алексей оставил их разбираться, в баню пошел.
Споро работали мужички, но ведь и день короток.
— Не покончить сегодня?
— Сего дня — никак нельзя, барин. Переночуем в бане, а уж завтра доладим.
— Не замерзнете?
— Каменку-то, почитай, наладили. Протопим. А если ты еще, барин, подсогреешь…
— Да, да, — поспешно согласился Алексей, уходя.
Не мог он привыкнуть к этому слову — барин. А как им называть управляющего?
Карпуша, возвратясь из снежной купели, зверски посмотрел:
— Балуешь их, Алексей Григорьевич. А нам-то?..
— Тебе осталось, Карпуша, — успокоил немного.
Не о своем животе печаль — какое-то смутное предчувствие подгоняло: вдруг господыня и в самом деле нагрянет? Но короток день, при лучине немного наработаешь. Попробовали, да бросили. И сделанное-то попортить можно.
— Отдыхайте, мужики, я пришлю того-сего.
— Сего! И того! — заржали покладисто.
Каменку уже затеплили, помаленьку разогревали. Круто нельзя: мерзлый камень, опять рвать начнет. Соломы из сарая притащили, вокруг постелили. Одно заботило: женщинам-то куда? На хутора отправлять — поздно, в господских отмытых покоях — следить не хотелось…
— Ты не сумнись, барин, — поняли его замешательство. — Бабы при нас и прилягут. Глядишь, потеплее будет. Сам-то ты не замерзнешь?
Тоже не пустой вопрос: после мытья все горницы были в мокроте. Когда-то Карпуша просушит такие хоромы?
Распорядился, что отнести мужикам, и присмотрел себе лавку в передней. При закрытых на чистую половину дверях здесь было тепло.
Туда, в господские покои, был ведь из сеней отдельный вход. Успели двери отодрать да промыть.
На счастье, предчувствие не сбывалось. И на следующий день подъездная дорога оказалась пуста.
Оно и к лучшему. Недоделок-то, недоделок!
Горницы, казалось бы хорошо промытые вареным щелоком, кой-где по выскобленным стенам пустили грязные разводы. От сырости ли, от нерадения ли. Парадные двери, открывавшие путь в обход Карпушиной берлоги, все-таки плохо закрывались, Алексей ночью замерз. Значит, опять подгоняй. Топчи грязь зимними чунями. После то мой, то суши половицы чистыми тряпками.
Портрет властелина этих мест — и тот был изгваздан сажей. С дурных рук мыли той же водой, что и стены.
Занавеси над спальным пологом, хоть и постирали их, в стыд вводили. Сопревшее старье, оно на тряпки только и годилось. За неимением другого лучше было вовсе снять.
Над крылатым голопузиком, пускавшим стрелы, явно посмеялись: тряпицу на злачное место приклеили. Пришлось вразумить:
— Вы рисовали? Вы эту картину сюда вешали?
Освободил телеса крылатого лучника от бабских тряпок и кулаком пересмешницам погрозил: не сметь здесь свои порядки наводить!
К концу следующего дня с самим домом худо-бедно разобрались. Но баня-то?..
Тут никто ничего не мог сказать. Все вроде бы промыто, в предбаннике, просторном и теплом, даже новые лавки настлали. Но ведь что главное?.. Сама баня, сколь ни утешай себя внешним видом. Как она себя поведет? По царски ли, по-чухонски?..
— Надо ее, Алексей Григорьевич, попытать, — к следующему вечеру решил всезнающий Карпуша.
— Такой оравой? Загрязним опять.
— Зачем орава? Протопим как след, а ты, Алексей Григорьевич, один и пытай.
Спорить не приходилось. Дело-то серьезное.
Пока Алексей, уже затемно, при волчьем вое, еще раз гонял лошадь до большака, на что-то надеясь, пока в раздумье стоял там на раздорожье, пока то да се — готова баня! Пробуй.
Все убрались, вероятно, в Карпушину берлогу, а он чин чинарем разделся в предбаннике — и прямо в первый жар. Душу так и выворотило паром! Тут все как след быть обустроили. И шайки новые, липовые, из кладовок принесли, и веники березовые, дубовые, вересковые, и квас даже у старого солдата нашелся. Алексей копоть от лучины не пускал, свечу запалил. Жарким ветром огнистый язычок от каменки прямо в слуховое оконце тянуло. Того и гляди, задует.
Алексей и раз, и другой после пара выскочил в предбанник, а потом и на снег, — с удовольствием покатался в сугробе.
Пока хлопал дверями, свечу-то и задуло. А огниво и не помнил, куда засунул. Решил впотьмах ополоснуться да и до хаты, как говорят. Баня-то все-таки не чухонская, с хорошим оконцем, куда и луна как раз подсвечивала.
В шайку воды не самой горячей намешал и только поднял ее, немаленькую, над головой, как ему вдруг с визгом подмышки с заднего обхвата ощекотили. Куда шайка, куда он сам прянул!
— Айна?!
Она, самая молодая, чьей-то бабы девчонка. Не слепой ведь, два дня все они там в горницах толклись.
— Ты чего?..
— Так не в сарафане ж до парильцы, — был вполне праведный ответ.
— Неяк дивчина ж?..
— Девка, а как же.
— А если я тебя осрамлю? Ты подумала? Что матери скажешь?
— Чего говорить. Мать сама и послала. Уважь, говорит, барина-управителя.
— Уважить?..
— А как же. Видно, что ты уважистый. Поди, не обидишь меня.
— Не обижу. Айна… Ой, в грех меня вгоняешь! Так в жар и бросило!..
— Меня-то в ознобь… По сугробью-то бегая!
— Гольем?..
— Не, шубницу накинула. Да нараспашку же…
От жара душевного он воды в шайку, видно, холодноватой навел — когда шалостью выплеснул на Айну, она вскрикнула:
— Оюшки, барин! Морозить меня, что ль, решил?
А какой мороз? Даже нижний полок прокалился. Когда он уложил Айну и все от той же шалости веником по брюшку детскому прошелся, она разнеженно потянулась всеми косточками:
— Горяченький-то какой…
Пойми возьми — кто! Веник ли огнистый, он ли сам, совершенно подгоревший. Может, и луна еще ярью в оконце палила…
Ага, луна. Она, окаянница.
Жаль, крики и визг полозьев вспугнули луну.
Еще ничего не понимая, Алексей в един миг оделся и выскочил вон. Во двор заворачивали двое саней, впритык друг к дружке. Факела смоляные роняли огнистый дождь. Карпуша с крыльца об одном валенце бежал — другая нога деревяшкой отсвечивала. Свечи зажженные по окнам запрыгали. Бабий визг в доме, который и в сени выбивался, а оттуда на крыльцо. Ошалелые кучера на два голоса перекликались:
— Тпру-у… не напирай, Ванюха!
— К теплу ж бежить… тпру-у тебя, нежеребая!
Карпуша, подскочив, почитай, на одной ноге к передним саням, в поклоне сломался:
— С прибытием, ваше высочество… гостюшкой желанной в Гостилицы!
— Хозяйкой, — послышалось в ответ. — Где Алексей Григорьевич?
— Здесь я, господыня-цесаревна, — пришел и он в себя. — Баню топил, господыня…
— Баню?.. И хорошо ли истопил?
— Добре, господыня. Сам опробовал.
— Баня… Ишь ты! Дуська, Фруська! Разгружайтесь и белье соберите. Пока в доме располагаетесь, глядишь, и попарюсь. Что столбом торчишь, Алексей? — даже прикрикнула. — Провожай.
Плохо все происходящее соображая, Алексей подал руку и вывел Елизавету из саней.
— Сколь времени я тут не была? — высчитывала она, идя за его рукой как бы в поводу. — Года два, поди. Сгнило все небось?
— Как можно, господыня! — в азарте возразил Алексей. — Все отремонтовали. И баню, и дом. Баню-то, так наособицу, под добрый жар.
— Ну-ну, посмотрим, — все в той же дорожной шубе вступила Елизавета в предбанник. — Вздуй огонь.
Алексей вспомнил, что кресало у него в кармане кафтана. Да и свечи, числом три, были в еловых расщепах по стенам укреплены. Первая от входа свеча с хорошего березового трута быстро запалилась, осветив чистый, обшитый тесом предбанник, выскобленные лавки, одежные, тоже еловые, крюки по тем же стенам… и овечью шубейку, сарафанец… Тут он только и вспомнил про Айну. Что, голышом убежала?..
Но Елизавета на чью-то убогую одежку не обратила и внимания. Опускаясь на лавку, опять прикрикнула:
— В бане вздувай. Иль потемну?..
Алексей, опять словно ошпаренный, только сунулся в набрякшие от пара вторые двери, как оттуда вихрем оголтелым взметнулась лохматая, визжащая ведьма, вышибла головой наружные двери — и оглашенно покатилась по оснеженному скату к реке.
— Та-ак, — услышал он в спину. — Баню проверял?! Сгинь с глаз моих! Дуську зови.
