Луиза Мишель - Нищета. Часть вторая
Зубоскаля, Санблер вынул из кармана пачку газет и принялся читать удивленному Бродару заметки о трупе, обнаруженном в каменоломне близ Парижа. Он прочел о том, как нашли где-то тело, а затем и дубинку с кожаным ремешком, принадлежавшую разносчику. Далее следовали подробности, уже известные читателю.
Сначала безучастный, Жак уразумел наконец, что преступление, о котором шла речь, совершено Лезорном… А ведь теперь все считают Лезорном его! Он невольно бросил взгляд на свою палку. Ее набалдашник был достаточно тяжел, чтобы в случае нужды заменить кистень.
Собеседники переглянулись. У обоих мелькнула одна и та же мысль: «Мастер притворяется, а все-таки не выдержал и посмотрел!»
— Ну-с, что ты скажешь об этом? — спросил Санблер, кладя газеты обратно в карман.
Бродар понял теперь, какие знакомства надо ему возобновить, какой работы ждали эти люди от своего старого приятеля и к каким последствиям приводила необходимость носить имя Лезорна… Мурашки пробежали у него по спине. Но ему нужно было выиграть время, чтобы скрыться вместе с дочерьми. Ради этого он перевернул бы землю, бедный Жак!
— Это еще не все, — сказал Санблер. — Есть кое-какие делишки; ты сможешь сорвать порядочный куш.
При слабом свете догоравшей лампы перекошенное лицо Обмани-Глаза и безобразная голова Санблера казались какими-то чудовищными видениями. У Бродара было такое чувство, будто все это ему снится. Жизнь становилась каким-то мучительным кошмаром, продолжавшимся помимо его воли. Он томился, словно читатель, захваченный книгой с потрясающим сюжетом, но не имеющей конца. Как мог он, самый кроткий и мирный человек на свете, попасть в водоворот всех этих событий? Перед его мысленным взором предстала вся его жизнь за последние годы. Сколько он пережил! Волны океана, свирепо бьющие о борт корабля; бесплодные горы Новой Каледонии, глубокие ущелья, овраги, что дождливой осенью служат руслом для бурных потоков, а знойным летом обнажают свои золотистые недра… Циклоны, бороздящие поверхность моря, которое точно царапает тучи когтями пены… Снег, посеревший от саранчи… Неизбывная нужда… Ссыльные, лишенные Алейроном хлеба, голодные узники острова Ну[23], поедающие побеги корнепусков… Все события его жизни, вплоть до почти неправдоподобного освобождения из тюрьмы (сейчас Жак не испытывал никакой благодарности к Лезорну за то, что последний помог ему выйти на волю), ужасные лица Санблера и его товарища — все это пронеслось перед ним словно в тяжелом сне, каким он забывался порою на каторге.
К счастью для Бродара, мысль о том, что история мнимого Мартина Герра[24] может повториться и что настоящий Лезорн — в Тулоне, не приходила в голову его собеседникам. Манеры Жака, правда, удивляли их, но ведь люди с течением времени меняются, особенно, если они провели несколько лет в тюрьме.
— Ты не утратил своих прежних талантов? — спросил Санблер.
— Нет.
Сдержанность Бродара внушала Обмани-Глазу и Санблеру уважение: бандиты и судьи боятся тех, кто молчит.
— Для тебя есть работенка, — продолжал Санблер без обиняков. — Во-первых, надо отыскать одну девушку, выскочившую из экипажа у Отейльских ворот. Она вроде бы помешанная, во всяком случае слывет такою. Ее надо вернуть в приют госпожи Сен-Стефан. Это, как видишь, дело чистое: тут тебе и денежки, все честь по чести. А вот другое дельце более щекотливого свойства. Но, черт побери, деньги зарабатывать надо… Об этом поговорим после.
— Отчего же не сейчас? — спросил Бродар, которому хотелось узнать все сразу.
— Эге! — заметил Обмани-Глаз. — Ну, не жадина ли этот Лезорн? Но и вправду, старина, пора приниматься за работу, не то мы околеем с голоду!
— Видишь ли, — сказал Санблер, — на примете у нас есть одна богомольная особа; она не всегда была такою и даже удостаивала меня своим обществом, н-да. — Урод выпятил грудь. — Но она забыла про эти денечки и, пока мы тут свищем в кулаки, раздала длиннополым целых девять миллионов! Можно было терпеть, пока граф де Мериа, один из моих друзей, тоже получал свою долю пирога. Но нынче особа эта стала скупиться. Нужно, не пришивая ее, добыть горяченьких для моего друга, лишившегося возможности запускать лапу в сундук сей святоши. Дело не из трудных: она живет уже не в монастыре, а на даче, уединенно — видать, свободы захотелось! Я придумал план, как все сварганить. Тут довольно двух человек, каждому достанется жирный кусок. Зная, что ты вернулся, я решил тебя разыскать; ведь мне известно, что ты промышляешь не с каждым встречным.
— Спасибо! — сказал Бродар.
— До чего же твой акцент смягчился! Ты стал говорить, как истый парижанин.
— Акцент мне мешал, и я от него отделался.
— Нет, каков? — воскликнул Обмани-Глаз. — Этот молодчик отделался бы и от своей головы, если бы она ему мешала!
— Может статься, — сказал Бродар. — А кто платит за поимку девушки?
— Мои друзья, госпожа Сен-Стефан и граф де Мериа, — ответил с гордостью Санблер.
— А за то, чтобы облапошить даму?
— Тоже граф де Мериа. Я за него отвечаю, это мой приятель.
— Ладно, — согласился Бродар. — Я начну розыски девушки сейчас же. Что касается второго дела, мы приступим к нему через две недели, ни днем раньше, ни днем позже.
«Через две недели, — подумал Жак, — я буду далеко. А что касается девушки, то, если, кроме меня никто не собирается ее разыскивать, ей ничего не грозит».
Он встал, собираясь уйти в свою комнату, но Обмани-Глаз удержал его.
— До чего спесив стал этот марселец! Сразу видно, что он где-то открыл золотую жилу. Разве так прощаются со старыми друзьями?
Жак вернулся. Приходилось терпеть все до конца.
Старьевщик открыл шкаф, достал оттуда графин с тремя хрустальными бокалами и поставил на стол. Это были очень ценные вещи, и вздумай Обмани-Глаз их продать, он бы выручил немало.
— Взгляни-ка! Ты в этом маракуешь, Лезорн!
— Да, немного, — отозвался Бродар.
Они чокнулись, выпили, и наконец Жак смог уйти в свою мансарду. Он открыл окно, чтобы подышать свежим воздухом. Изнуренный морально и физически, он нуждался в отдыхе. «Так или иначе, надо выпутаться из этого положения!» С этой мыслью он всей грудью вдохнул ночную прохладу, бросился на кровать и крепко заснул.
Обмани-Глаз и Санблер потягивали ликер и разговаривали. Лампа, в которую подлили керосина, бросала яркие блики на желтоватое, словно маска, лицо старьевщика и на отталкивающие черты Санблера.
— Лезорн на каторге стал совсем другим! — заметил урод.
— Да, он чертовски поумнел! — сказал Обмани-Глаз, явно питавший к Лезорну слабость.
— Или он действительно напал на золотую жилу как ты только что сказал в шутку. Когда есть горяченькие, то до других людей нет дела.
Ликер был превосходен и отсвечивал рубиновым цветом. От печки шла приятная теплота; она разливалась по жилам и настраивала на мирный лад. Подобная обстановка располагает к благодушию даже людей с низменными инстинктами. Завязалась беседа.
— Забавно, — заметил Санблер, — до чего нынешний Лезорн непохож на прежнего… Впрочем, я тоже совсем не тот, что в молодости, когда меня звали Габриэлем. Да, это мое прежнее имя… У меня были большие мечтательные глаза, белокурые кудрявые волосы. Много их осталось, а?..
Он продолжал, хотя Обмани-Глаз, пуская из трубки клубы дыма, слушал его лишь краем уха.
— Моя бедная мать, овдовев, очень нуждалась, и я не имел возможности учиться музыке. А музыка была моей страстью; я пел где придется и когда придется: в школе, в церкви, на улице, для любого слушателя… Помню, как матери брали детей на руки, чтобы показать им маленького Габриэля. Я был счастлив… Голос уносил меня далеко-далеко. Казалось, душа моя — словно птица и за спиной у меня крылья… Матушка плакала, слушая мое пение. И подумать только, кем я стал… в кого превратился…
Выпив, Санблер разнежился; ему приятно было вспоминать былое. Тряпичники возвращались из последнего обхода, освещая дорогу фонариками. Обмани-Глаз дремал у печки, вытянув ноги. Санблер продолжал бессвязно рассказывать, целиком погрузившись в прошлое:
— Одному старичку взбрело в голову выучить меня игре на скрипке. С тех пор я с ним не расставался, полюбил его, как животные любят тех, кто их кормит. Он и впрямь кормил меня… музыкой. Но вот он умер, ему было уже за восемьдесят. Я к этому времени успел подрасти, мне шел двенадцатый год. Он оставил мне скрипку. «Кто же будет теперь учить мальчика музыке?» — сокрушалась моя мать. Я уже мог бы играть сам, настолько я владел инструментом, но один весельчак предложил ей: «Я сделаю из него великого музыканта!» Бедная, как она его благодарила!
Мой новый учитель был до крайности безобразен: лысый, безбровый, беззубый, рябой… Я боялся его. Ну, и уроки же он мне давал, нечего сказать. Он любил мальчиков… любил на свой лад. Это он виноват в том, что я стал уродом. Моя мать умерла с горя…
