Виктор Поротников - Остановить Батыя! Русь не сдается
— Буду сражаться с нехристями до конца, матушка, — твердо ответил Мстислав.
— Хотя бы ты не опозоришь наш род, — удовлетворенно вздохнула Агафья Всеволодовна и поцеловала Мстислава.
Петр Ослядюкович не стал отговаривать Всеволода от его затеи, хотя совершенно не верил в ее успех. Несколько бояр и купцов тоже решили выйти к Батыю вместе со Всеволодом. Эти люди считали, что Всеволод поступает самоотверженно, рискуя головой ради многих тысяч владимирцев. Княгиня Марина без колебаний заявила, что последует за мужем в ставку Батыя, чтобы разделить с ним любой исход этих переговоров.
Петр Ослядюкович велел сотнику Якову, способному изъясняться на языке мунгалов, крикнуть со стены, что старший сын князя Георгия желает вступить в переговоры с Батыем. Один из татарских военачальников, переговариваясь с Яковом, сообщил ему, что Батый со своей свитой и телохранителями скоро вступит во Владимир через Золотые ворота. Яков договорился с этим темником, что тот поставит Батыя в известность о намерении Всеволода Георгиевича сдаться на милость татар.
Эта встреча состоялась близ Торговых ворот, через которые Всеволод и его немногочисленная свита вышли в Новый город, захваченный татарами. Ворота по приказу Петра Ослядюковича сразу же были заперты. Толпившиеся на забороле стены ратники и воеводы смотрели, как свита Всеволода ожидает прибытия Батыя, разложив на снегу свои дары: связки мехов, скатки тонких ярких тканей, соболиные шубы и шапки, восточные ковры, серебряные чаши и сосуды с узорной чеканкой, широкие медные подносы с россыпями золотых и серебряных монет, шкатулки с золотыми украшениями…
Батый выехал на площадь у Торговых ворот верхом на кауром длинногривом скакуне, укрытом длинной красной попоной, расшитой золотыми драконами. Одеяние Батыя состояло из длинного стеганого халата, поверх которого была надета короткая шуба, отороченная по нижнему краю и на обшлагах рукавов пятнистым рысьим мехом. Голова Батыя была покрыта монгольской шапкой-малахаем с узким высоким верхом и опушкой из меха черно-бурой лисицы. На поясе у Батыя висела кривая сабля в позолоченных ножнах, в левой руке у него была треххвостая плеть.
Батыя сопровождали около тридцати всадников на разномастных лошадях. Почти вся Батыева свита была облачена в кольчуги и панцири, увешана оружием. Батыев знаменосец держал в руках желтый стяг с изображением летящего красного кречета и с девятью черными хвостами.
Несколько сотен пеших татарских воинов, толпившихся на площади, расступились, образовав широкий проход, по которому Батый и его телохранители подъехали к русским послам, остановив коней в нескольких шагах от сложенных на мерзлой земле даров.
Рядом с Батыем находился рыжебородый толмач, который обратился ко Всеволоду Георгиевичу, переводя ему слова своего повелителя:
— Саин-хан спрашивает тебя, князь Всеволод, почто на эти переговоры пришел ты, а не твой отец? Саин-хан желает разговаривать с твоим отцом.
— Мой отец ушел из града Владимира с дружиной неделю тому назад, — сказал Всеволод, отвесив поклон Батыю. — Пусть Саин-хан примет нашу покорность вместе с нашими дарами. Мой брат и бояре владимирские в полной мере оценили силу татарского войска, выслав меня для заключения мира. Жители Владимира готовы отдать Саин-хану все свои богатства в обмен на сохранение их жилищ и жизни.
Слушая Всеволода Георгиевича, сидящий в седле Батый зловеще улыбался, чуть заметно кивая головой. Его темные раскосые глаза с холодным любопытством разглядывали каждого из послов. На вид Батыю было не более тридцати лет, его узкое, скуластое лицо с коротким, чуть приплюснутым носом и густыми черными бровями смахивало на бледную надменную маску. Говорил Батый очень тихо, так что его слышал только рыжий толмач, который обращался ко Всеволоду Георгиевичу на ломаном русском языке.
— Что это за женщина рядом с тобой, князь Всеволод? — спросил толмач, указав плетью на княгиню Марину.
— Это моя жена, — ответил Всеволод Георгиевич.
— Твоя жена понравилась Саин-хану, князь Всеволод, — продолжил рыжий толмач. — Саин-хан возьмет ее в свой гарем.
Княгиня Марина побледнела и спряталась за спину мужа. Ей стало не по себе от устремленных на нее узких глаз Батыя.
— Пусть Саин-хан не гневается, но я не могу отдать ему свою жену, — комкая в руках снятую с головы шапку, пробормотал Всеволод Георгиевич. — У нас не принято, чтобы…
— Ты смеешь противиться воле великого Саин-хана, несчастный! — закричал толмач. — Ты пришел выпрашивать мир, а торгуешься из-за одной-единственной женщины. Саин-хан оказывает тебе честь, пожелав взять к себе на ложе твою жену. Кланяйся и благодари Саин-хана, князь Всеволод.
— Для меня это не честь, а бесчестье, — мрачно обронил Всеволод, не смея взглянуть на Батыя. — Жена для христианина — это святое, брачные узы, освященные Церковью, может разорвать токмо смерть.
Едва рыжий толмач закончил переводить на монгольский язык сказанное Всеволодом, как по молчаливому знаку Батыя группа татарских воинов сгребла русские дары и унесла их с площади. Затем Батый повернул коня и поехал прочь, коротко бросив что-то своим нукерам в железных островерхих шлемах с широкими нащечниками.
Двое нукеров спешились и подбежали к русским послам, неуклюже переваливаясь на кривых ногах.
Один из них с силой ударил Всеволода локтем в живот, потом выхватил из-за пояса кинжал и уверенным движением перерезал ему горло. Всеволод с хрипением отшатнулся, падая на руки своих бояр, темно-красная кровь хлестала струей из его рассеченной шейной артерии. В этот же миг второй из нукеров грубо схватил рыдающую княгиню Марину за ворот ее белой горностаевой шубки и поволок за собой.
Лежа на снегу и корчась в предсмертной агонии, Всеволод видел над собой склоненные растерянные лица бояр, их голоса смутно долетали до него. Всеволода охватил сильнейший озноб, ему не хватало воздуха, его глаза застилала туманная пелена. На какой-то миг эта пелена разорвалась, и Всеволод вдруг увидел среди бородатых бояр юное лицо брата Владимира, спокойное и просветленное, как лик Спасителя на иконе. Губы Владимира шевельнулись, однако Всеволод не расслышал, что он ему сказал.
Чувство безграничной обиды и жалости к самому себе исторгло из груди Всеволода крик, который так и не раздался, замерев в его разрезанном окровавленном горле. Все, что было в жизни Всеволода, теперь прошло перед ним чередой, словно калейдоскоп сменяющихся картин. Охваченный наплывом самых разнообразных чувств, Всеволод закрыл глаза, из которых потекли обильные слезы. Чувствуя, что сердце его уже не бьется в обычном ритме, а дергается слабеющими рывками, Всеволод с холодным ужасом понял, что умирает. Но еще работала его мысль, выталкивая вопль отчаяния из глубины души: «Нет, я не хочу! Я не желаю уходить из жизни вот так! Это несправедливо! Это чудовищно!.. Господи, избавь меня от смерти! Избавь во имя всего святого!..»
Жизнь стремительно утекала из обмякшего тела Всеволода, который лишь теперь осознал, что упустил немало возможностей для обретения ратной славы и для иной, более достойной кончины. Горькое сожаление пронзило Всеволода до мозга костей, до боли в сердце.
Наконец, взор и мысли Всеволода покрыл непроницаемый мрак. Наступила тишина — и утрата всяческих впечатлений.
Глава двенадцатая
Смерть в дыму
Тело Всеволода Георгиевича, омытое и обряженное в богатые одежды, было уложено в наскоро сколоченный сосновый гроб, который был установлен в одном из приделов дворцового Дмитриевского собора. Княжеские каменщики, разобрав плиты пола, торопливо сооружали склеп для погребения бренных останков старшего сына князя Георгия. Однако работа над усыпальницей так и не была завершена.
Через два часа после того, как посольство владимирцев вернулось обратно в Город Мономаха, татары предприняли одновременный штурм Торговых и Серебряных ворот. Торговые ворота воины Батыя спалили огнем, а створы Серебряных ворот рухнули под мощными ударами тарана. К ночи Город Мономаха и Ветчаной город были захвачены татарами. Уцелевшие защитники города укрылись на горе в детинце, обнесенном прочной стеной из камня-туфа. Здесь же нашли прибежище семьи владимирских бояр и купцов, а также монахини из Успенского монастыря, расположенного в Новом городе близ Ирининых ворот.
Поскольку Петр Ослядюкович и Пачеслав Собинович пали в сече, оборону цитадели Владимира возглавили князь Мстислав и боярин Сухман Кривец.
Понимая, что наступившая ночь скорее всего последняя в их жизни, что детинец неизбежно будет взят татарами, многие бояре и купцы пришли в Успенский собор, чтобы причаститься и исповедаться у владыки Митрофана. Кое-кто из бояр постригся в монахи, желая таким образом искупить свои грехи перед смертью.
