Михаил Каратеев - Русь и Орда
Князья на брянском столе сменялись часто, и, едва один из них добирался до власти, на него тотчас ополчался кто-нибудь из родичей. Соперники втягивали в свои распри татар и Литву, разоряли народ и гибли в усобицах сами. Наконец кроме Глеба Святославича в живых почти никого из них не осталось, и он утвердился в Брянске прочно. Однако народу от этого не стало легче: прежде, в период усобиц, каждый князь, хотевший удержаться у власти, был вынужден в какой-то степени считаться со своими подданными. Глеб Святославич, оставшись один, перестал с ними считаться совершенно. Как следствие этого, страна постепенно пришла к состоянию замедленного, но принявшего устойчивые формы брожения, вернее полумятежа, в неуклонном развитии которого силы князя шли на убыль, а силы народа крепли и созревали для окончательного взрыва.
Князь со своей дружиной чувствовал себя в безопасности лишь за высокими городскими стенами, за которыми укрылись также и те бояре, вотчины которых были разграблены или пожжены холопами и кабальными людьми. Вокруг этих стен простирался огромный посад, настроенный по отношению к городу явно враждебно и являющийся главным очагом недовольства и смуты.
Это еще не было осадой, но с каждым днем становилось все более на нее похожим. Отдельные дружинники и небольшие их группы уже не рисковали отдаляться от стен, ибо на них сыпались насмешки, оскорбления и угрозы, а в случае ответа — камни и все, что попадало под руку. Не раз бывало, что их ловили и отбирали оружие, а некоторые и сами перебегали к посадским.
Но и верных защитников у Глеба Святославича еще оставалось немало. Временами из кремлевских ворот появлялся хорошо вооруженный отряд, который разъезжал по посаду, наводя страх и расправу: избы особенно приметных мятежников грабили и жгли, а их самих, если удавалось словить, вели на торговую площадь и тут, в назидание другим, пороли плетьми, а некоторым даже рубили головы.
Иногда сильный отряд дружинников, вооруженных как на войну, выходил из города и отправлялся вглубь страны, по деревням и селам, а через несколько дней возвращался с обозом продуктов, взятых в счет податей или просто отобранных у крестьян. Оказавших неповиновение смердов тоже пригоняли с собой и били на площади плетьми, а уличенных в грабежах и поджоге вешали на кремлевской стене, чтобы другим неповадно было.
В одно морозное зимнее утро, шагах в ста от запертых ворот кремля стояла небольшая группа посадских людей, угрюмо наблюдая, как на городской стене двое катов [33] готовились вешать очередную жертву — оборванного чернобородого мужика со скрученными за спиной руками. Тут же возле виселицы стояло несколько княжеских дружинников.
— Глянь, что деют, анафемы! — с негодованием произнес один из зрителей. — Нету дня, чтоб кого-либо не казнили. Эдак они скоро нас всех переведут!
— Веревок не хватит, — сквозь зубы процедил другой.
— Ну, пождите, аспиды! — крикнул третий. — Придет наш час, так вашими же кишками вас давить будем!
— Стой, братцы! Да это никак Прошку Бугаева вешают?
— Он самый и есть! Когда ж это схватили его княжьи каты?
— Эй, Прошка! — закричал кто-то во весь голос. — Разом сигай со стены вниз! В снег упадешь — не убьешься, а тута мы тебя в обиду не дадим!
Но несчастный пленник явно не мог уже воспользоваться этим советом: один из палачей крепко держал его сзади за связанные руки, другой надевал ему на шею петлю. Однако голос товарища он услышал и поднял голову.
— Прощевай, родимая земля! — крикнул он. — Воздайте за меня, братцы, мучителям моим!
В эту секунду каты дружно навалились на свободный конец веревки, и тело Прошки, судорожно подергиваясь, поднялось на аршин над стеной. Посадские поснимали шапки и с минуту стояли молча. Смерть была в Брянске заурядным явлением, но все же каждый невольно подумал, что завтра на месте Прошки может оказаться он сам.
— Пошто погубили человека, лиходеи? — выходя из оцепенения, крикнул стоявшим на стене Прошкин приятель. — Али креста на вас нет?
— Князь велит, так и всех вас перевешаем! — отозвался со стены один из дружинников.
— Упырь он проклятый, а не князь! Пожди, сучий выкормыш, невдолге и сам задрыгаешь на веревке рядом со своим князем!
Выпущенная из бойницы стрела свистнула над головой кричавшего. Толпа, не переставая выкрикивать угрозы и ругательства, подалась немного назад. Ворота кремля распахнулись, и оттуда выехал конный отряд дружинников, человек семьдесят. Все они были в кольчугах и при полном вооружении. Впереди других, в шлеме-«ерихонке» и в золоченом бахтерце [34], надетом поверх малинового кафтана, гарцевал на караковом жеребце воевода Голофеев.
Практика уже давно научила посадских, что делать в случае подобных вылазок. Сейчас же все бросились в ближайший из оврагов, пересекавших посад, где конница достать их не могла. Оттуда по дну оврага и закоулкам выбрались на торговую площадь, служившую центром общественной жизни посада, где легко было затеряться в толпе, а в случае крайности — дать дружный отпор нападающим.
На площади в этот день было особенно людно и даже шел кое-какой торг, что теперь случалось нечасто. Открыли лавки мелкие купцы; гончары, шорники и древорезчики выложили свои немудреные товары; бабы с лотков и расстеленных на снегу рогож торговали домотканым холстом, вяленой рыбой, сухими травами и всякой снедью. Ни мехов, ни чего-либо ценного видно не было: такие вещи продавались лишь с оглядкой, из-под полы, ибо по трудным временам спрос на них был невелик, зато княжьи люди норовили отобрать их, пользуясь всяким случаем.
Возле рыбного ряда однорукий верзила в лаптях и в кожухе, по самые глаза заросший дремучей курчавой бородой, водил ученого медведя. В окружавшей их толпе то и дело раздавались взрывы смеха и одобрительные восклицания.
— А ну, Миша, покажь добрым людям, как боярин на нашей земле хозяинует, — говорил вожатый, обращаясь к своему питомцу.
Медведь, свирепо рыча, распластался на брюхе, подгребая под себя снег и все, до чего мог достать. Вытянув лапу, он зацепил когтями вязку рыбы, лежавшую на рогоже ближайшей торговки, и тоже поволок ее под себя. Баба всплеснула руками и заголосила.
— Не бойся, тетка, — под общий хохот успокоил ее верзила, — Мишка не всамделишный боярин, он твою рыбу отдаст. Энто он только так, для показу. А совесть у него не боярская!
— Ай да ведмедь! — восторженно воскликнул один из зрителей, тощий и рябой мужик, одетый, несмотря на мороз, в легкий дырявый зипунишко. — Стало быть, и он с боярами встревался!
— Видать, не дюже близко, — сказал другой. — Шуба на ем все ж таки осталась, не то что на тебе!
— А зачем мне шуба? — бойко ответил рябой. — О нас князь радеет: шубы нет, так он нас плетью греет!
— Для тепла он уже по пятеро мужиков в один кафтан согнал!
— Бают люди, кто новой подати не внесет, тех станут в Орду продавать!
— Там таких, как ты, не купляют! Гляди, что от тебя осталось: борода да кости!
— Энто как сказать, — ответил обиженный. — Добавь еще трошки ума, а у тебя и того нету. Пошто ты такой дурак?
— Вода у нас такая в колодце. То от ее.
— Вона! А князь наш, случаем, не пил вашей водички?
Все снова засмеялись, и громче всех торговка, у которой Мишка уволок рыбу. Вынув из возвращенной ей связки самую крупную рыбину, она сунула ее вожатому:
— Вам с боярином на хозяйство. А ну, может, он еще чего знает?
— Как не знать? — ответил однорукий. — Ён все знает. Покажи, Мишук, как князь Глеб Святославич народ свой жалует!
Медведь с ревом навалился на своего хозяина, согнул его пополам и принялся тузить лапами по спине. В толпе снова раздался хохот, но сразу же оборвался: в увлечении зрелищем никто вовремя не заметил, что на площадь въехал отряд дружинников и что воевода находится уже в нескольких шагах. Теперь все шарахнулись в стороны.
— Ты, Федька, эти шутки брось, — сказал Голофеев, вплотную наезжая на вожатого. — Мне ведомо, чему твой медведь обучен. И коли не велю тебя бить плетьми, то потому лишь, что был ты добрым воем и на княжей службе руку потерял. Однако гляди: не уймешься, так все сполна получишь!
— А я что? — нимало не испугавшись, ответил однорукий. — Мне тожеть жить чем-то надобно. Покеда князь меня кормил, я ему, как сам ты сказал, служил справно. А без руки я ему стал ненадобен: сунул в остатнюю руку гривну, да и ступай куды хошь! Теперь меня не князь, а ведмедь кормит!
Другому бы Голофеев таких вольных речей не спустил. Но он уважал воинскую доблесть и потому лишь ответил своему бывшему дружиннику:
— Кормись, как можешь. Но коли не хочешь, чтобы я твоего кормильца убить велел, народ мне не баламуть!
— Нас не ведмедь, а твой князь взбаламутил! — крикнул из толпы рябой. — Вот его и вели убить!
