Валериан Правдухин - Яик уходит в море
Григорий пристально поглядел на казака.
— Хай, хай! — покачал он головою, дернул лошадей и умчался.
Василиста знобило. Он посмотрел на небо. Всюду грязным рваньем висели серые тучи. Куда уйти, в какую нору спрятаться, где можно было бы зализывать свои раны в одиночестве? Питаться бы чилимом, солодковым корнем, яйцами мартышек-рыболовов, земляным хлебом-лишаями, как в голодный год, слышать волчьи завывания… Только бы не иметь дела с людьми!
Впереди выросла знакомая, ободранная ветрянка, уныло и медленно перебиравшая воздух своими крыльями: вот-вот остановится. Возле нее на сырту стоял маленький человек в длинной, до пят, черной рясе. Василист сразу узнал юродивого попа Степана.
В городе ему рассказали про него. Он был старшим сыном богатого мергеневского казака Корнея Болдырева. Ходили слухи, что Степан свихнулся по вине отца, будто бы принесшего с военной службы гнилую болезнь.
Братья его — Устим и парнишка Костя, как и отец, теперь не узнавали его.
Василист хотел сейчас обойти Степана стороной. Тот стоял, как завороженный, и, разинув рот, восторженно пялился в небо. Казак уже прошел мимо, но поп вдруг бросился за ним.
— Той, той!
Двигался он странно: прискакивая, точно его что-то подбрасывало изнутри. Шаг его был веселым, мальчишеским. Да, он несомненно чему-то радовался. Василист невольно обернулся. На казака смотрели воспаленные, красноватые, озорные глаза. Они были не больше медной копейки, а все лицо величиною с кулак, без какой бы то ни было растительности, казалось очищенной морковкой. Оно было розово, мясисто и возбужденно. Пристально поглядел Степан на казака, и казалось, что через карлика издали смотрел еще кто-то другой — озорной и взбалмошный. Да, да, в нем несомненно жил кто-то отдельный от его уродливого тела. Шляпа лежала на голове, точно на тыкве опрокинутая сковородка.
«Вот плюгва», — подумал казак.
— Той! — крикнул задорно человечек в черной рясе.
Язык не подчинялся ему и играл во рту, словно раскачавшееся ботало. Все играло в этом карлике, все рвалось в пляс.
— Той, той. Хи-хи-хи! Ля-ля!
Нет, положительно, смеялся не сам человечек. Кто-то другой прыгал внутри его. Вот шишига! Василисту стало жутковато. Необъяснимая власть исходила от рачьих глаз, от больших рук и даже от тяжелых сапог и захлюпанной бобриковой рясы. Василист стоял, не двигаясь, когда Степан замахал перед ним рукою, осеняя его прыгающим крестным знамением и самозабвенно бормоча бессвязные слова. Поп ткнул ему рукою в губы, и казак от растерянности поцеловал вонючую, огромную лапу. Попик довольно и захлебисто захохотал.
— Бля-ля-ля! Упал с церкви колокол. Бом, бом, бом! Камни летят, железо. Гром, бля-ля! Шум… Бегут, бегут, падают — бля-ля-ля! На голову, на срамное место, на пуп.
Степан взмахивал широкими рукавами и приплясывал. Большой деревянный крест, белый, некрашеный, прыгал на груди и бился о жестяную кружку, висевшую на животе. Он собирал в нее подаяния на странствие к богу. Попик раскатисто икнул и опять захохотал:
— Душа с богом калякает. Бля-ля!
Василист побежал от него. Степан кричал вслед:
— Аман-ба, кош, что хошь, то прешь. Бойся, не бойся — ля-ля! Стройся, прыгай, ногой дрыгай, гляди не упрыгай, бля-ля! Плач на плач, горе на горе.
Дома мать налила казаку чайную чашку вина. Василист видел, как в чашку, в вино упала из глаз матери крупная слеза. Как постарела мать за эти годы! Василист выпил и попросил еще… Дождь перестал. Тело согрелось, как на банном полке. Перед глазами заиграли широкие, жаркие огни. В них плясал, потрясая широкими рукавами, черный попик. Кружили на высоком степном сырту оранжевые вихри. Хохотал рыжеусый таракан-поручик. Ветрянка махала крыльями чаще и чаще. Бежали телеграфные столбы. Скакали по полям мертвые головы перекати-поле. Они были все с глазами, и эти глаза таращились во все стороны, не мигая, а крутясь, словно колёса, разноцветными своими зрачками. Как много человечьих голов катится и бежит по степи! Какая веселая, красная кровь повисла на веточках перекати-поле!..
Жизнь, земля показались казаку трын-травою, пустяками, чертовщиной.
Василисту тесно стало в большой горнице. Он завертелся, забегал по комнате, обнимал стены, отталкивая их от себя, стучал по ним кулаками.
— Дайте мне веревку. Жалаю с богом серьезно потолковать!
У Василиста все скакало в голове, ему представлялось, что он может в самом деле вытребовать к себе бога, выволочь его с неба так же просто, как соседа-казака, и дерзко выложить все свои счеты-расчеты за пакости, так щедро отпущенные им в последний год, — за родных арестантов, отца и дядю, за измену Лизаньки, за разграбленное имущество, за порушенный казачий мир, еще совсем недавно чудесно прочный, а теперь ставший смутным и горьким, как осеннее, взбаламученное море…
Утомившись, казак упал на пол и на животе пополз к переднему углу. Его манили синий свет лампады и сиянье множества икон в позолоченных рамах. Он удивленно, как ребенок на игрушку, таращил на них свои темно-зеленоватые глаза. Потом заорал:
— Лисий тулуп подать?
Боги молчали. Василист разъярился:
— Говорите же вы… шишиги! Лисий тулуп подать?.. Молчите? Онемели, леший вам под пятку! Не жалате говорить с бедняком?
Он стащил с ноги грязный сапог и запустил им в передний угол. Лампада закачалась от удара. Мать Василиста, Анна Еремеевна, сидела на кровати и с отчаяньем смотрела на сына, сжав руки меж колен. Анна была высокой и сильной, и от этого печаль ее была заметнее. Луша и бухарская кошка — большой клубок дыма — недоуменно глядели с голландки на беснующегося казака; глаза девчурки смотрели горестно, а у кота светилось в них веселое любопытство…
Василист уснул тут же на полу, охватив крепко руками второй, наполовину снятый сапог.
15
Впервые в жизни Василист получил письмо. Письмо было от ссыльных. Оно шло, по-видимому, очень долго, побывало во многих руках. Самодельный конверт был измазан, протерт на углах. Адрес было трудно прочитать. Писал письмо Петр Кабаев, а внизу оно было покрыто подписями и крестами всех ссыльных соколинцев, кроме Бонифатия Ярахты.
Руки дрожали у молодого казака. Он со страхом глядел на письмо. Ему рисовались сказочные степи, моря, леса, — всадник мчится через горы с сумою за плечом.
«Родные вы наши, атаманы-казаки поселка Соколиного! Шлем мы вам сообщение о нашей горькой судьбе. С нас в Казалинске опять затребовали подписку, что мы по собственному, изъявленному в Уральске, желанию, следуем на поселение. Мы дружно отвечали: «Не желам!» Полковник Косырев кричал на нас: «Сила в руках правительства, и я вас все одно поселю». Мы пали на землю и идти не хотим. Нас вязали, били шомполами и прикладами, нагайками в кровь, валили, будто дохлых чебаков, на телеги. Мы упирались, что было силы. Многие от боев кончились. Помер на наших глазах и шлет прощальные поклоны вам Бонифатий Ярахта… Не было никому пощады — ни старцам, ни героям Иканской битвы, выслужившим Георгия. Красивые улицы Казалинского города вскоре обратились в мрачный, печальный вид: где ни посмотри, везде стоны и слезы. А жители, как русские, так и азиаты знай, износят жалостные и тяжелые воздыхания с приговором: «За что так уральцев мучают, и за что они страдают?» Ох, горестное наше положение!»
Письмо ходило по избам многие дни. Его знали наизусть. Казачки оплакивали Бонифатия, вспоминали ежедневно остальных. Еще бы! Ведь эти люди были почти всем в поселке родня. Они прожили здесь долгие и лучшие годы. Могли ли они думать когда-нибудь, что их угонят с берегов родного Яика и что им в чужом краю доведется дотаптывать остатки своих дорог?..
Через три года после высылки казаков пришло разрешение, теперь уже в форме приказа, отправить семьи, жен и детей ссыльных, туда же в Туркестан. Василист в это время собирался ехать на призыв в Уральск. Дом пришлось бросить на руки Асан-Галея, сестренку Лушу, — ей уже шел одиннадцатый год, — сдать на попечение соседке Маричке, жене Ивея Марковича, обманом оставшейся на родине. Из поселка уезжали мать Василиста, Анна Еремеевна, тетка Ирина Нестеровна, Фомочка-Казачок и Дарья-Гвардейка.
Как овец на продажу, сгоняли казачек со всей области в Уральск. Из города отправляли этапом на Оренбург, а там дальше — в Туркестан. Казаки и сами никогда еще не видали такого скопища женщин. Никому из станичников не приходилось слышать столько стонов, реву и визга. Казачки оказались воинственнее своих мужей. Они не переставая ругались с конвойными, вступали с ними в драку, оказывали им на каждом шагу яростное сопротивление.
В Ильин день Василист вышел на Урал проводить в ссылку мать и тетку.
День был ветреный, пыльный. Солнце, красный шар в багровом зареве, казалось, не двигалось по небу, подернутому знойной дымкой. Недалеко за рекою горела степь. Завеса дыма катилась к Уралу стадом белых кудлатых баранов. Казачек грузили на паром. Высоко над рекою, на вершине красного яра, стояло десятка два казаков. Даже согласникам не так-то уж легко было глядеть, как солдаты пинали казачек, били их по рукам, цеплявшимся за перила парома. Разве можно было думать, что в своей же области, на берегах седого Яика солдаты посмеют чинить издевательства над уральскими родительницами? Казачки упирались, и ни одна из них не шла добровольно на паром. Их подталкивали прикладами, брали в охапку и тащили…
