Колин Маккалоу - Бита за Рим (Венец из трав)
— Я думаю, что ты совершенно прав, Цезарь-младший, — прервала молчание Юлия. — Лучшее, что можно сделать в тринадцать с половиной лет, — это есть хорошую пищу и усиленно упражняться во владении мечом. Может случиться так, что в один прекрасный день Риму понадобятся твое отменное здоровье и твои умения, хотя ты и являешься фламином Юпитера. Вспомни бедного старого Мерулу. Я уверена, что он никогда не надеялся стать консулом. Но когда ему пришлось это сделать, он им стал. И никто не обвинил его в том, что он уже не фламин Юпитера или нечестивец.
Юлия была самой старшей из присутствующих женщин, а потому ей позволялось говорить все, что она хотела, тем более что никто другой не нашел подходящих слов, которые помогли бы предотвратить раскол между родителями и их трудным сыном.
Цезарь-младший ел белый дрожжевой хлеб и яйца, оливки и цыплят, пока не утолил голод, а затем похлопал себя по животу. Пища интересовала его настолько мало, что он прекрасно бы мог обходиться без белого, хрустящего хлеба, заменяя его каким-либо другим, но ему хотелось, чтобы его семья с самого начала поняла, что он думает о своей новой карьере и что собирается предпринять. Однако если его слова доставили огорчение тете Юлии и Марию-младшему, заставив их почувствовать себя виновными, то это тоже было плохо. Может быть, для процветания Рима и необходим фламин Юпитера, но так как его назначение на эту должность произошло помимо его желания, в глубине души Цезарь-младший сознавал, что Великий бог приготовил его для других дел, более значительных, чем уборка храма.
Кризис, кажется, миновал, но слишком много еще осталось несказанного и того, о чем не следовало говорить. Не следовало ради самих себя. Возможно, простодушие Цезаря-младшего спасло этот пир — оно отвлекло присутствующих от мыслей о чудовищной жестокости Гая Мария.
— Я так рада, что этот день наконец закончился, — сказала Аврелия Цезарю, когда они вошли в спальню.
Прежде чем начать раздеваться, она присела на край ложа и посмотрела на мужа. Он выглядел усталым. Впрочем, как всегда. Сколько ему лет? Почти сорок пять. Консульство прошло мимо него, поскольку он не был ни Марием, ни Суллой. Внимательно всматриваясь в его лицо, Аврелия вдруг поняла, что ему никогда и не стать консулом. «И большая доля вины за это, — подумала она, — на мне. Если бы он имел не столь занятую и независимую жену, то мог бы за последние десять лет больше времени проводить дома и создать себе репутацию на Форуме. Мой муж не борец. И разве смог бы он отправиться к сумасшедшему, чтобы просить его поддержки в консульской избирательной кампании? Да никогда. И не из-за страха, а из гордости. Теперь деньги этого человека липки от крови. Ни один порядочный человек не решился бы воспользоваться ими. А мой муж — самый порядочный из людей».
— Гай Юлий, — сказала она, — что нам сделать с сыном и его фламинатом? Он так это ненавидит!
— Это понятно, — вздохнул тот, — однако мне никогда теперь не стать консулом. И, следовательно, для него наступят трудные времена — до тех самых пор, пока он сам не станет консулом. Из-за войны в Италии у нас осталось совсем мало денег. Ты можешь также сказать, что я понапрасну потратился на покупку дешевой земли в Лукании — целой тысячи югеров. Она находится слишком далеко от города, что очень небезопасно. После того как Гай Норбан отобрал в прошлом году Луканию у Сицилии, повстанцы высаживаются как раз в тех местах, где расположены мои владения. А у Рима не найдется ни времени, ни денег, ни людей, чтобы гоняться за ними, и боюсь, что так будет продолжаться не год и не два, а до тех пор, пока наш сын не состарится. Так что моим подлинным достоянием остаются только шестьсот югеров земли, которые Гай Марий когда-то купил для меня неподалеку от Бовилл. Этого достаточно, чтобы занимать заднюю скамью в Сенате, но не более того. Правда, Гай Марий недавно забрал свой подарок обратно — его войска разорили и эти мои владения за те несколько месяцев, что они бродили по Лацию.
— Знаю, — печально отозвалась Аврелия. — Наш бедный сын должен быть доволен своим фламинатом, не так ли?
— Боюсь, что так.
— Мальчик уверен, что Гай Марий сделал это с умыслом!
— И я тоже так думаю, — ответил Цезарь. — Я ведь был там, на Форуме. И Марий был до странности любезен с ним.
— Гай Марий не слишком-то хорошо отплатил нашему сыну за все то время, которое он потратил на Гая Мария после его второго удара.
— Гай Марий не знает чувства благодарности. Луций Цинна страшно испуган, и это меня пугает. Он сказал мне, что сейчас никто не находится в безопасности, даже Юлия или Марий-младший. И, повидав Гая Мария, я поверил Луцию Цинне.
Цезарь разделся, и Аврелия с легким беспокойством заметила, что он похудел.
— Гай Юлий, хорошо ли ты себя чувствуешь? — тревожно спросила она.
— Думаю, да! — Он выглядел удивленным. — Возможно, немного устал, но не болен. Это, вероятно, следствие долгого пребывания в Аримине. После того как легионы Помпея Страбона ходили по тем местам взад и вперед три года подряд, в Умбрии и Пицене провизии почти не осталось. И у нас, Марка Гратидиана и меня, был общий рацион с солдатами, поскольку мы решили, что если не можем их хорошо кормить, то будем питаться так же, как они. Кажется, я провел большую часть времени в поисках продовольствия.
— Тогда я буду готовить тебе только лучшие и любимые блюда, — сказала Аврелия, и одна из редких улыбок озарила ее лицо. — О, мне так хочется думать, что все изменится к лучшему! Но у меня ужасное предчувствие, что все будет совсем наоборот. — Она встала и начала снимать платье.
— Я разделяю твои чувства, сердечко мое, — отозвался Юлий Цезарь, сидя на своей стороне постели и слегка покачивая ногой; затем он заложил руки за голову и улегся на подушку. — Однако пока мы еще живы, есть одна вещь, которую у нас не отнять. — И он улыбнулся.
Она медленно подошла и уютно устроилась на его плече. Он осторожно обнял ее.
— Замечательная вещь, — тихо повторила Аврелия. — Я люблю тебя, Гай Юлий.
* * *По прошествии еще шести дней консульства Гая Мария он заставил своего народного трибуна Публия Попилия Лената созвать еще одно плебейское собрание. В стенах комиции находились только «бардаи» Мария. Почти два дня они вели себя так, как им было приказано, то есть очистили от своего присутствия город и не попадались на глаза. Но вот Марий-младший отбыл в Этрурию, и на трибунах вновь воздвигся частокол тех же голов. Только трое стояли сейчас на этих трибунах — сам Марий, Попилий Ленат и какой-то человек, закованный в цепи.
— Этот человек, — вскричал Марий, — пытался убить меня! Когда я, старый и немощный, бежал из Италии, то в городе Минтурны я нашел утешение. Однако вскоре отряд наемных убийц потребовал от магистрата Минтурн моей казни. Вы видели моего доброго друга Бургунда? Именно его послали удавить меня, когда я лежал в камере за минтурнским капитолием, совершенно одинокий, покрытый грязью и обнаженный. Я, Гай Марий, величайший человек в истории Рима! Величайший человек, которого Рим когда-либо производил на свет! Более великий полководец, чем даже Александр Македонский! Великий, великий, великий! — Он остановился, сбившись с мысли, затем что-то вспомнил и ухмыльнулся. — Бургунд отказался придушить меня. И Минтурны взяли пример с простого германского раба. Они тоже отказались убивать меня. Однако прежде, чем наемные убийцы оставили Минтурны, я спросил у предводителя, кто их нанял. И он ответил: Секст Луцилий!
Марий снова ухмыльнулся и расставил свои ноги так, словно собирался исполнить какой-то танец.
— Когда я стал консулом в седьмой раз — кто еще в Риме был семь раз консулом? — мне было приятно позволить Сексту Луцилию полагать, будто мне ничего не известно. Он был таким дураком, что целых пять дней оставался в Риме, чувствуя себя в безопасности. Но этим утром, перед рассветом, когда он еще лежал в постели, я послал своих ликторов арестовать его. По обвинению в измене. Он пытался убить Гая Мария!
Никакой суд не был короче, ни одно голосование не было бесцеремоннее — без обсуждения, без свидетелей, без необходимых процедур. «Бардаи» в стенах комиций объявили Секста Луцилия виновным в измене, а затем вынесли ему приговор: сбросить с Тарпейской скалы.
— Бургунд, я возлагаю на тебя задачу привести приговор в исполнение, — сказал Марий.
— Я сделаю это с удовольствием, Гай Марий, — прогремел Бургунд.
После этого все собрание переместилось туда, откуда можно было хорошо видеть место казни. Сам Марий, однако, остался на трибуне вместе с Попилием Ленатом, поскольку высота трибуны позволяла иметь великолепный обзор. Секст Луцилий, который ничего не сказал в свою защиту, доблестно пошел на смерть, сохраняя при этом презрительное выражение лица. Когда Бургунд, издалека сверкая своими золочеными доспехами, подвел Луцилия к краю Тарпейской скалы, тот не стал ждать, пока его поднимут и бросят вниз, а сам прыгнул — столь стремительно, что чуть было не увлек Бургунда за собой, запутав его в собственных цепях.
