Колин Маккалоу - Бита за Рим (Венец из трав)
Мгновение встречи с матерью оказалось худшим в жизни молодого Мария. Какие у нее были глаза! Какой старой она выглядела! Как подавлена и печальна! Она была крайне замкнута в себе и очень неохотно обсуждала все случившееся.
— Я хочу знать, мама! Что он натворил?
— То, что ни один человек в здравом уме не сделает.
— Еще в Африке я догадался, что он сумасшедший, но даже не представлял себе, насколько он плох. О, мама, что нам делать?
— Ничего. — Юлия обхватила голову руками. — Давай не будем говорить об этом, сынок. Как он выглядит?
— Ты это серьезно?
— Что?
— Ты что, его совсем не видела?
— Я его не видела и больше никогда не увижу.
Из слов матери Марий-младший так и не понял, было это ее собственное решение или предчувствие будущего. А может быть, так захотел отец.
— Он выглядит не слишком хорошо, мама, он сам не свой. Сказал, что не придет на мою свадьбу. Придешь ли ты?
— Да, маленький Гай, я приду.
После свадьбы (какой хорошенькой оказалась Муция Терция!) Юлия приняла участие в инаугурации Цезаря-младшего в храме Юпитера, поскольку Гай Марий опять отсутствовал. Город был приведен в порядок, так что Марий-младший не представлял себе размаха отцовской жестокости. Поскольку он был сыном великого человека, то не мог найти в себе мужества спросить о происшедшем.
Храмовые обряды были невероятно длинны и скучны. С Цезаря-младшего сняли его подпоясанную тунику и облачили в одежду, соответствующую его новой должности: ужасно неудобную и душную накидку, сделанную из двух кусков грубой шерсти, выкрашенных в красный и пурпурный цвет; тесный шлем из слоновой кости с шерстяной подкладкой и специальные башмаки без узлов и пряжек. Как он сможет носить такую одежду изо дня в день? Привыкший к тому, что его талию стягивал пояс из чистой кожи, подаренный ему Луцием Декумием вместе с красивым маленьким кинжалом в ножнах, Цезарь-младший чувствовал себя неловко. Шлем из слоновой кости, изготовленный для человека с гораздо меньшим размером головы, сидел на нем ужасно нелепо, потому что даже не доставал до ушей. Сцевола, великий понтифик, уверял, что все будет в порядке, а Гай Марий подарит новый apex, сделанный по его мерке.
Когда мальчик поднял глаза на свою тетку Юлию, сердце его дрогнуло. Пока жрецы монотонно бормотали молитвы, мальчик Цезарь неотрывно смотрел на Юлию, желая поймать ее взгляд. Она, конечно, почувствовала это, но не взглянула на него. Юлия выглядела значительно старше своих сорока лет, ее красота поблекла под бременем печалей. Но в конце церемонии, когда все столпились с поздравлениями вокруг нового фламина и его куклоподобной фламиники, Цезарь-младший наконец увидел глаза Юлии — и пожалел об этом. Она, как обычно, поцеловала его в губы и слегка всплакнула, склонив голову ему на плечо.
— Мне так жаль, — прошептала Юлия, — это так ужасно! Он не должен был этого делать. Он вредит всем, даже тем, кому не следовало бы. Но на самом деле он не такой, пожалуйста, пойми это!
— Я понимаю, тетя Юлия, — ответил мальчик чуть слышно, — не беспокойся обо мне, я справлюсь.
На закате дня церемонии были завершены. Новый фламин Юпитера, неся на голове тесный apex, завернутый в удушающую laena, хлопая башмаками, поскольку они были без шнурков и ремней, отправился домой вместе со своими родителями, непривычно торжественными сестрами, теткой Юлией и молодым Марием с новобрачной. Циннилия, новая фламиника, также одетая в широкую мантию из грубой шерсти без узлов и пряжек, пошла к себе — со своими родителями, братом, сестрой Корнелией Цинной и Гнеем Агенобарбом.
— Итак, Циннилия останется в своей семье, пока ей не исполнится восемнадцать, — сказала Аврелия Юлии, намеренно поддерживая легкую беседу, пока все устраивались в триклинии для праздничного позднего пира. — Одиннадцать лет впереди! В ее годы это слишком долго, в мои — слишком быстро.
— Да, согласна, — равнодушно произнесла Юлия, усаживаясь между Муцией Терцией и Аврелией.
— Какая уйма свадеб! — воскликнул Юлий Цезарь, с ужасом глядя на мрачное лицо своей сестры. Он облокотился на lectus medius; почетное место рядом с собой он уступил новому фламину Юпитера, которому никогда ранее не позволялось обедать лежа. Теперь мальчик находил это таким же странным и неудобным, как и все, что случилось с ним в этот сумасшедший день.
— Почему не пришел Гай Марий? — бестактно спросила Аврелия.
— Он слишком занят, — пожала плечами Юлия и покраснела.
Прикусив язык, Аврелия оставила это замечание без комментариев и раздраженно посмотрела на своего мужа, как бы прося о помощи.
— Ерунда! Гай Марий не пришел, потому что он не должен был приходить, — заявил новый фламин Юпитера, внезапно выпрямляясь на ложе и снимая жреческий плащ, который затем был без церемоний сброшен на пол, где уже стояли особые башмаки. — Так-то лучше. Гнусная вещь! Я уже ненавижу, ненавижу ее!
Воспользовавшись этой выходкой как способом выйти из затруднения, Аврелия хмуро посмотрела на сына.
— Не будь нечестивцем.
— Даже если я говорю правду? — дерзко поинтересовался Цезарь-младший, меняя положение и облокачиваясь на левый локоть.
В этот момент появились первые блюда: хрустящий белый хлеб, оливки, яйца, сельдерей, салат-латук.
Цезарь-младший был очень голоден (ритуалы не дали времени поесть) и набросился на хлеб.
— Не трогай, — резко потребовала Аврелия, покраснев от страха.
— В чем дело? — Мальчик, застыв в изумлении, воззрился на нее.
— Тебе запрещено касаться белого или дрожжевого хлеба, — ответила ему мать.
И перед новым фламином Юпитера появилось другое блюдо, на котором лежали тонкие, ровные, ужасно невкусные на вид куски какой-то субстанции серого цвета.
— Что это? — с отвращением спросил Цезарь-младший. — Mola salsa?
— Mola salsa сделана из полбы, которая является особым видом пшеницы, — ответила Аврелия, зная, что это ему и так прекрасно известно, — а это ячмень.
— Пресный ячменный хлеб, — упавшим голосом проговорил Цезарь-младший, — даже египетские крестьяне живут лучше! Я думал, что буду есть обычный хлеб. А от этого можно заболеть.
— Цезарь-младший, это день твоей инаугурации, — заговорил его отец, — приметы были благоприятными. Теперь ты фламин. С этого дня ты должен строго соблюдать все, что от тебя требуется. Ты — прямая связь Рима с Великим богом. Что бы ты ни сделал, это повлияет на отношении Рима с Великим богом. Ты голоден, я знаю. И то, что тебе предлагают, — довольно гадкая вещь, согласен. Но с этого дня ты в первую очередь должен думать о Риме, а не о себе. А потому — ешь.
Мальчик переводил глаза с одного лица на другое. А затем собрался с духом и сказал то, что должно было быть сказано. Но взрослые не могли этого сделать — у них за плечами слишком много лет и слишком много страхов.
— Сейчас не время радоваться. Как можем мы чувствовать радость? Как я могу чувствовать радость? — Он схватил кусок хрустящего белого хлеба, обмакнул его в оливковое масло и отправил в рот. — Ни один из вас не побеспокоился о том, чтобы спросить у меня, действительно ли я согласен посвятить жизнь этой нечеловеческой работе. — Он говорил и с удовольствием чавкал. — О да, Гай Марий меня три раза спрашивал, я знаю! Но скажите мне, какой у меня был выбор? Гай Марий — сумасшедший. Мы все это знаем, хотя и не говорим об этом открыто. У нас ведь обычный ужин, не так ли? Он проделал это со мной сознательно. Он руководствовался вовсе не религиозными мотивами. Он мало заботился о Риме или о чем-то еще. — Цезарь проглотил хлеб. — Я еще не мужчина. Но больше не стану носить эту ужасную одежду, а надену свой пояс, и свою toga praetexta, и свою удобную обувь. Я буду есть все, что мне нравится. Я отправлюсь на Марсово поле, чтобы совершенствоваться во владении мечом и щитом, верховой езде и метании копья. И когда я стану мужчиной, а моя невеста сделается моей женой, тогда посмотрим. Но до этого я не намерен в кругу своей семьи вести себя как фламин Юпитера.
Полное молчание последовало за этой декларацией независимости. Взрослые члены семьи испытывали то же состояние беспомощности, что и Марий, когда он первый раз столкнулся с этой железной волей. «Что можно сделать?» — спрашивал себя отец, который избегал запирать своего сына в комнате до тех пор, пока тот не передумает, поскольку знал, что эта мера все равно не подействует. Более решительная Аврелия всерьез обдумывала, не запереть ли в самом деле мальчишку, хотя и она не хуже своего мужа понимала, что это не подействует. Жена и сын человека, принесшего столько несчастий Риму, слишком хорошо знали правду, чтобы сердиться. Они слишком хорошо знали, что не способны хоть что-либо изменить. И потому не стали изображать из себя добродетель. Муция Терция с благоговением ловила на себе взгляды своего мужа, который, откровенно говоря, больше поглядывал на ее колени. А старшие сестры Цезаря-младшего с грустью посматривали друг на друга.
