Иван Наживин - Распутин
И как было раньше, так и теперь, совсем отдельными, своими путями шла жизнь серой безбрежной крестьянской России. И там, где историческая судьба била ее особенно жестоко, там эта жизнь окрашивалась особенно многоцветно и ярко.
На Волге разразился небывалый еще голод, а особенно в Заволжье, в тех самых местах, о роскошном призолье и несметных богатствах которых еще и до сих пор смутно помнят старики. Бессмысленное, беспечное, бездарное правительство, заселяя эти тучные черноземы выходцами из средних губерний, за все время этой колонизации — а она началась чуть не двести лет назад — не удосужилось обратить внимания на те способы хозяйничания, которые применяли темные переселенцы в этом богатейшем крае, а крестьянство не хозяйничало там, а хищнически разрушало и расхищало все, что было только можно. С поразительной быстротой исчезли прежде всего леса, и там, где еще сто лет тому назад стояли заоблачные боры, где били соболя и были бобровые гоны, теперь нельзя было найти и кустика. Реки стали мелеть, и появились страшные засухи. И тучнейшие полуторааршинные черноземы все более и более истощались: новоселы, увидав своими глазами, что может производить эта чудодейственная, девственная степь, очень быстро освободили себя от скучной обязанности возвращать ей то, что они у нее брали, и весь навоз вывозили вместо пашни в ближайшие овраги. Знаменитые недороды последних двух царствований стали там бытовым явлением, и благосостояние края падало с катастрофической быстротой на глазах у всех, и недавняя земля обетованная страшно превращалась в жуткую Растащиху. Война, которую обрушил государственно-мыслящий элемент на народ, тяжко ударила по сравнительно редко заселенному краю, а за войной естественно пришла революция или, точнее, слепой взрыв ярости, а за бунтом — тоже вполне естественно — его углубление, и вот в недавно еще благословенном крае, на тучнейших черноземах, в бескрайних степях, где совсем недавно было сказочное изобилие всякого зверя и птицы, среди рек, еще недавно кишевших рыбой, разразился чудовищный голод, такой, какого никто не помнил даже и в этом крае постоянной голодовки…
Сперва люди, истребив все запасы, начали есть лебеду, желудь, древесную кору, гнилую солому с крыш, кошек, собак, мышей, лягушек, падаль и все, что хоть отдаленно напоминало съедобную пищу, потом какой-то «русский изобретатель» открыл «съедобную глину», а потом и очень скоро в темные ночные часы какие-то жуткие тени тревожно закопошились по кладбищам: то голодные выкапывали только что похороненных покойников — их было много — и съедали их. И стали красть голодные покойников из больниц. И стали они ловить на улице детей и варить их. И стали убивать один другого, чтобы мясом убитого насытиться. И рабоче-крестьянское правительство, идущее в авангарде всего человечества, приказало людоедов — расстреливать. Конечно, остановить людоедство было чрезвычайно легко: стоило только послать голодным хлеба, но хлеба у рабоче-крестьянского правительства не было, а пули, штыки и негодяи, всегда на пролитие крови готовые, были, и вот голодных, умирающих, полубезумных и совсем безумных людей стали расстреливать…
И в диких вихрях полного безумия и смерти закрутилось многомиллионное население по берегам Волги, русской реки, удивительной реки, столько диковин всяких на своем долгом веку видевшей. И появились по умирающим, окованным ужасом деревням проповедники, которые по Писанию доказывали, что наступают последние времена, что близится Страшный суд и что спасутся только те, которые, по древнему закону еврейскому, будут обрезаны и уедут навстречу грядущему Господу в Святую Землю, в Палестину. Еврейские раввины отказывались обрезывать этих новоявленных евреев, и тогда они сами совершали над собой древний обряд, и поднимали свои семьи с насиженных мест, и, побросав последний скарб свой, устремлялись бескрайними степями на юго-запад, на Одест-город, чтобы оттуда поскорее погрузиться в Святую Землю и — гибли дорогой тысячами… То там, то сям вспыхивали темные мужицкие восстания; новая власть эти восстания мужицкие топила в крови во имя светлого будущего человечества. И появились уже по глухим мужицким углам самозванцы: там сам царь, Миколай, с подожком в руке, в лапотках, с холщовым мешочком за плечами по умирающим деревням прошел, слезами горючими обливаясь, там, в глухом монастырьке, объявилась вдруг царица с сыном своим, а там на след Михаилы, брата царева, мужики напали. И вдруг, покрывая все темные слухи эти, поползла берегами великой реки новая страшная весть: за Волгой в степях с неба упала кобыла, и в кобыле той семь верст длины, и служит эта кобыла знамением, что много еще нестроения и бедствий предстоит Руси, и злодейств всяких, и кровопролития, и глада, и хлада, и брани междоусобной…
Затихли под небывалой грозой и сектантские деревни по великой реке. То их богачество, обладание которым среди моря нищеты народной так угнетало многих из них, а в особенности мягкого душевного старичка Никиту, давно уже отошло в область преданий: скота по дворам не оставалось и двадцатой части, лошадей тоже почти всех перевели, переели всю птицу, пусты были сусеки и житницы, и жутко было мужицкому сердцу среди и наполовину незасеянных полей — ни лошадей, ни снасти, ни семян не было, — а ходили эти скелеты с дикими глазами в пестрых грязных лохмотьях, каких раньше постыдился бы и последний нищий. И многие из братьев впали в отчаяние, и одни страшно богохульствовали, грозя кулаками в безжалостное небо, так отплатившее им за их стремления к праведной жизни, другие в черном отчаянии сами налагали на себя руки, и растерялись мыслью все: где же, в самом деле, Бог? Чего же он смотрит? Как может он эдакое терпеть? И лишь немногие, как Кузьма, которого революция выпустила из тюрьмы, где он безвестно томился за отказ проливать кровь, полагали, что все это — испытания за грехи народа, крепились и, крепясь, просветлялись душой…
И вдруг по вымирающим деревням новое начальство приказы расклеило: небилизация, с поляками воевать! И так как было теперь над народом правительство, которое всюду и везде величало себя рабоче-крестьянским и весьма похвалялось, что принесло оно рабочему человеку полную свободу, то все сектанты уверенно пошли на сборные пункты, чтобы заявить, что они — христиане, оружия не приемлют и братьев-людей убивать не будут: им и в голову не приходило, что их снова, как при царях, запрут за это в тюрьму вшей кормить. И действительно, рабоче-крестьянское правительство в тюрьму их не заперло, но, как изменников рабоче-крестьянскому делу, приказало оно всех их — расстрелять. И когда поднялись винтовки и направились в грудь осужденным, ни один из них не верил, что это смерть, ибо слишком был бы уж велик обман рабоче-крестьянского правительства, так велик, что нельзя было ему и поверить. И тем не менее дружно рванул залп, и Кузьма первый удивленно ткнулся своим утиным носом в пыльную землю, а за ним и остальные завалились. И голодные собаки всю ночь рвали их исхудавшие заморенные тела и грызлись над ними…
И точно стон тяжкий пронесся по разоренным вымирающим деревням, и еще больше замутилась душа народная: да что же это такое? Где же слабода, которая была обещана? И какая же в том разница между царем, который мучил народ войной несуразной, и новым правительством, которое столько всего сулило? И не было никакого ответа ниоткуда…
И вдруг снова в разоренном взбаламученном крае странник чудный появился — прямо вот точно с неба свалился: с подожком своим стареньким, с котомочкой за плечами, которую никогда не снимал он, в ушастом малахае своем, такой же все светлый и тихий, — только исхудал заметно, точно восковой весь сделался, да нос, как у покойников, завострился, да пооборвался весь. После побоища у врат церковных тяжело раненного увезли его стражники в больницу, доктора отходили его там, а потом, как поправился, посадили его в острог. И только с революцией вышел он из каменного мешка и снова принялся за проповедь спасения.
— Нечему, голуби, дивиться, нечему… — говорил он кротко, сидя среди собравшихся послушать его сектантов в избе Никиты: весь изуродованный в свалке у врат церковных, крепкий старик выжил, но все время тяжело хворал. — Так оно и быть должно. Ежели ты ворона белилами или там вохрой вымажешь, то все он ворон будет. Все правители на крови стоят, и силой с ими ничего не сделаешь, потому, кто его силой спихнет, то тот сам на его место становится. Снаружи-то, может, он и другой, а внутри все тот же самый. Вот расскажу я вам одно сказание древнее, в котором большой смысел и указание для всех народов сокрыто. Вот трудился раз в пустыне святой старец один и очень мучился тем, что мир во зле лежит. И взмолился он наконец того ко Господу: на все я, дескать, согласен, Господи, на всякую муку, только бы мне все зло в мире победить. «Смотри, — говорит Господь, — не испугайся: зло в мире великое и ужасен вид его». — «Нет, — говорит старец, — не боюся я ничего — только покажи мне зло и научи, как одолеть мне его». И вот показал ему Господь все зло мира: стоит будто великий диавол, головой в короне облака подпирает, а сам весь в порфире и золоте и на все взирает так грозно, что трепещут все души живые и ничего против его не смеют, а вокруг его быдто вертятся дьяволенки малые, и несть им числа. И не испугался святой старец и говорит Господу: «Этих вот, малых-то, можно бы еще как изничтожить, ну а большой-то дюже уж могуч и не совладать мне, старому, с ним». И говорит ему Господь: «Не так ты дело, святой старец, понимаешь! Ты малых-то всех перемоги, а тогда большой и сам упадет: он только малыми и держится, а сам внутри весь пустой…» Поняли ли, голуби? Вы только в себе малых-то дьяволов переборите, страсти человеческие да страхи, а большой, не гляди, что он грозен, сам упадет, и будет тогда человеку полная слабода… И не бойтесь власти его: он вами только и…
