Иван Наживин - Распутин
И он снова отошел к витрине и сделал вид, что внимательно рассматривает выставленные драгоценности; но на самом деле он боролся с самим собой: войти или не войти? И не знал, что делать. В самом деле, будет ужасно глупо, если камни вдруг окажутся фальшивыми… Вероятно, и эти в витрине, по крайней мере, наполовину фальшивые. Все в жизни фальшивое. И не стоит возиться. Ах, как хочется спать!.. Надо пойти прежде всего выспаться — тогда голова будет яснее…
Владелец магазина, толстый и всегда точно сонный еврей, незаметно, но внимательно наблюдал за подозрительным человеком, что-то очень прилипшим к витрине, и подвинулся ближе к потайному звонку в стене, около железного шкапа…
Володя пошел по улице. Между каменными громадами домов крутилась людская пыль, взад и вперед, взад и вперед, взад и вперед, точно в беспокойных поисках за чем-то, что утрачено навеки, но в то же время находится где-то вот тут, совсем рядом, и только вот еще одно усилие, и они это утраченное найдут и уже не упустят. И пахло парами бензина, смоченной пылью, духами, иногда известкой. И солнце устало, даже как будто с отвращением смотрело с неба на этот бесплодный и решительно ни на что не нужный людской муравейник… Но спать хотелось ужасно. Как же войти в гостиницу без багажа? Ах, да все равно…
Рожок автомобиля бешено трубил ему в ухо. Он, наконец, оглянулся. Шофер с искаженным злобой лицом кричал ему что-то. Ага, да он, действительно, переходил улицу!.. И какие самодовольные морды раскинулись там на подушках. Ну и черт с ними… Одну гадину он все же задавил… И есть ли символ современного одичалого состояния культурного человечества более яркий, чем автомобиль? Прежде всего он ужасающе мертв, и ему совершенно все равно, везет ли он врача к умирающему отцу большой семьи или везет этого самого отца на расстрел. Тупо сопя, он летит по дорогам и своей противной вонью отравляет все. Там зашибет он собаку, там брызнет мерзкой грязью на новенькое платьице бедной девушки, которая радостно вышла в нем навстречу своему возлюбленному, там пустит густое облако пыли, полное туберкулезных бацилл, в грудь матери, там напугает играющих детей, там чрез раскрытые окна наполнит своей вонью квартиру больного. Гадя, он летит все вперед и вперед и, железный, бездушный, нисколько не беспокоится о том, что он весь окутан густым облаком ненависти, которой он нисколько не боится. Древние говорили, что человек человеку волк. Вздор: волк наелся и сразу перестает драть. У этих же ненасытных утроб, развалившихся на кожаных подушках, предела в злодействе нет: они готовы все отравить, все раздавить, все огадить. Наши буржуи в дни революции окрестили его хамовозом. Правильно: хамовоз он был с первого дня своего существования. Замечательно: кто бы в нем ни развалился, Николай II или Милюков, Керенский или Ленин, папа римский или матрос с пьяными девками, результат один — вонь. Ха-ха… Вот это так верно! Но только сперва спать, спать, спать… Ах, как хорошо было бы выспаться!.. Ведь и ту ночь он почти не спал…
И что-то точно вдруг толкнуло его в грудь. На углу двух богатых улиц стоял на костылях безногий солдат с безобразным, ярко-красным и безволосым лицом — видимо, его опалило взрывом — и молча протягивал мятую и грязную солдатскую шапку с красным околышем. Но — мало давали ему занятые своими мыслями и делами люди. И красное страшное лицо было угрюмо. Володя невольно остановился перед калекой — в таких калеках он сразу ужасно чувствовал себя. И сразу все раны души раскрылись и стали кровоточить.
— Вы солдат? — спросил он.
— Да… — тихо ответил тот.
— Где вы пострадали?
— В России… Под Ригой… Володе перехватило дыхание.
— Я русский офицер… — сказал он и, без церемоний распахнув рубашку на груди, продолжал: — Вот эта пулевая рана получена мною как раз под Ригой, на Икскюльском предместном укреплении. Пуля была разрывная… А здесь, в паху, еще рана, из Галиции… Рана в голову и в ноги получена за Эрзерумом. Есть и другие, но это все русские… Значит, мы с вами встречались… Скажите мне только одно: понимаете ли вы хоть теперь, за что мы с вами дрались, как звери?
— Нет, именно теперь-то я этого и не понимаю… — просипел нищий, и в глазах его проступил мрачный огонь. — Раньше думал: за родину, за кайзера… А теперь не знаю…
— Они называют родиной свои автомобили, шелка, толстые животы, духи, бриллианты, золото, глупость, пошлость, равнодушие ко всему… — сказал Володя раздумчиво. — И за это мы страдали и умирали… А?
— Вы большевик? — безучастно сказал раненый, вздохнув.
— Нет. Зачем? — удивился Володя. — Ленин живет в царском дворце, Троцкий носится по России в царских поездах и всюду на пути своем оставляет тысячи трупов и калек…
— Да, да… Вот это самое думал и я, — сказал нищий. — Лгут и они. Правды нет ни в чем. Правды нет совсем…
Они замолчали. В душе Володи поднялась жалость к несчастному. Но дать камни ему нельзя: вдруг в самом деле они фальшивые? Он вынул свой потертый бумажник и, взяв из него несколько марок, сунул их в карман, а все остальное, значительно большую часть, протянул нищему.
— Возьмите. Это будет вам поддержкой… — сказал он. — Может быть, это я вас и изувечил…
— Позвольте, нет, я не согласен!.. — запротестовал тот, удивленный. — Никак не согласен. Вы — на чужбине. Дайте немного, а остальное возьмите себе. А так я не согласен…
— Нет, нет, у меня еще есть… — сказал Володя. — Берите… И прощайте… — вдруг оборвавшимся голосом добавил он.
Давясь слезами, он пожал грубую грязную руку нищего и торопливо отошел. Калека держал его потертый бумажник, и по его яркому, безволосому лицу прокатились вдруг слезы — не благодарности, не радости, не умиления, а вдруг открывшейся ему великой боли…
А Володя уже торопливо шел дальше — неизвестно куда. Сон прошел. В душе была смута. Жизнь — это безвыходное болото, в котором ползают тысячи калек с душами, полными отчаяния… Да, как это пишет там Ваня? Он остановился на набережной сверкающей на солнце Эльбы и вынул из бокового кармана сильно помятое письмо, и стал читать небольшое стихотворение на последней страничке:
Погибаем! Отравлены души…
Пламень сердца погас…
О, спасите погибшие души —
Помолитесь о нас!
Все, кто может молиться, молитесь,
Кого слышит Господь, расскажите ему,
Что земля истекает слезами и кровью,
Что предел есть всему!
Погибаем! Горят наши души…
Страшен черный полунощный час!
Все, в ком совесть чиста и кто духом святится,
Помолитесь о нас![116]
«Бедный Ваня!» — подумалось грустно.
И вдруг ясно-ясно увидал он старый, по-осеннему прозрачный сад, и бледное кроткое небо, и золото деревьев, ярко ощутил упоительный запах крупной сочной антоновки и соломы, которой яблоки перекладывались, и засияли эти милые глаза с длинными ресницами, и загорелые девичьи руки поднялись и обвили его шею, и прелестная головка стыдливо спряталась у него на груди…
Таня!
Мучительный стыд вдруг ожег его: он думал о своей обиде, а не о ней, бедной, милой, несчастной! Как мог он… опуститься так? К ней, к ней, скорее, на помощь!
Он быстро встал, торопливо пошарил в кармане, нащупал камни и — швырнул их в реку: это ему там не нужно, то есть, конечно, нужно, но этого он туда с собой не возьмет… И один из камешков, играя на солнце, исчез на волнах реки, а другой стукнулся о парапет и отскочил назад, на каменный тротуар. Рослый полицейский, давно наблюдавший за Володей, быстро нагнулся, поднял камень и зорко посмотрел на Володю.
— Откуда у вас эти камни? — строго спросил он. — И почему бросили вы их в воду?
Через двое суток поднятая на ноги по случаю дерзкого убийства известной миллионерки, мексиканки Альмы д'Арозарена, полиция без труда установила, что убийца ее — русский офицер-беженец Владимир Похвистнев. Володя в убийстве сознался, но от всяких дальнейших объяснений отказался наотрез. И все власти про себя поражались: для чего же нужно было ему бросать драгоценные камни в реку? Ведь с такими деньгами где-нибудь за океаном он мог прекрасно устроиться… Правду, должно быть, говорят, что все русские немножко сумасшедшие…
XL
ВОЛГА, РУССКАЯ РЕКА
Россия сгорала в муках — может быть, и бесплодных — рождения какой-то новой правды, неясной и ей самой. Тревожны, смятенны были души людей в голодном, наполовину опустевшем Петербурге — Медный Всадник летел среди разрушающегося, порастающего травой города своего в бездну и медною дланью по-прежнему указывал повелительно в пустоту, — и в переполненной, живущей лихорадочной жизнью Москве, где потерявшие голову правители бумажными декретиками своими все пытались тщетно закрепить и оформить горячечный бред гигантской страны, и в старом Киеве, колыбели великой страны, где одни попики, исполнившись Духа Святого — не меньше! — у других попиков, тоже исполнившихся Духа Святого, но уже особой, украинськой благодати, отнимали соборы и церкви, и друг друга отлучали от чего-то и проклинали, и били друг друга кулаками, и возвещали верующим, что все это делается изволением Господа. В солнечной Грузии большевики сражались с меньшевиками из-за Маркса, а грузинские попики волею Господа настаивали на самостоятельности церкви грузинской. И основывалась великая республика татарская, и основывалась великая республика башкирская, и вотяки и черемисы мечтали об основании царств великих под десницей сильною славного Керемети, бога их, и во всех городах, больших и малых, придавленных тяжкою и страшною властью, среди всякой измены и предательства, всякого растления, и разврата, и раболепства, и лжи непроходимой, жизнь бурлила, бродила и искала какого-то нового русла…
