Олег Михайлов - Громовой пролети струей. Державин
— Други мои! — провозгласил Мельгунов так зычно, что покраснело его скуловатое лицо. — Приглашаю всех за столы! Рассаживайтесь без чинов и званий — здесь, в нашей блаженной Аркадии, равны все[33]!
Мельгунов был ревностным масоном и не забывал повторить, где мог, масонскую идею братства — даже за весёлым столом. Он подал знак, и невидимый оркестрион заиграл русскую плясовую «Я по цветикам ходила...». Вельможи в камзолах, шитых золотом и шелками, голубого, малинового, светло-коричневого и светло-зелёного цвета (тёмных цветов не носили), перебрасываясь шуточками, расположились за обширными столами. Начался молодецкий попляс цыган в белых кафтанах с золотыми позументами.
После первого же покала музыканты по приказу хозяина смолкли, и Мельгунов оборотил к Державину своё скуловатое лицо:
— Братец, Гаврила Романович! Пока мы ещё не во хмелю и оценить прекрасное по достоинству можем, прочти-ка уже нам что-нибудь...
Державин поднялся при общем внимании и словно бы задумался. Говорил он обычно отрывисто и некрасно, но, когда дело доходило до чего-то близкого сердцу, преображался. Самые черты его простого лица, казалось, обретали особое благородство. Он начал тихо:
Оставя беспокойство в граде
И всё, смущает что умы,
В простой, приятельской прохладе
Своё проводим время мы.
Постепенно голос его окреп, стихи полились звучно, празднично понеслись над столами:
Невинны красоты природы
По холмам, рощам, островам,
Кустарники, луга и воды —
Приятная забава нам.
Мы положили меж друзьями
Законы равенства хранить;
Богатством, властью и чинами
Себя отнюдь не возносить.
Но если весел кто, забавен,
Любезнее других тот нам;
А если скромен, благонравен,
Мы чтим того не по чинам...
Кто ищет общества, согласья,
Приди, повеселись у нас,
И то для человека счастье,
Когда один приятен час.
Последние слова потонули в рукоплескательных одобрениях. Державин поймал восхищенный взгляд Урусовой, и ему стало не по себе. Только скрипунчик Вяземский был недоволен:
— Зачем чиновнику марать стихи? Сие дело живописцев!..
Но бубнежа его никто не слушал.
Постепенно хмель брал своё. Кто-то неверным голосом затянул песню, кто-то пошёл к нимфам щипать их за голые коленки и стёгна. На другом конце стола меньшой из братьев Окуневых, забияка и задира, громко начал рассказывать о некоем питерском проказнике, одержимом скифскою жаждою, в коем все тотчас же признали сенатского обер-прокурора при Вяземском, входившего уже в большую силу Александра Васильевича Храповицкого. Тот нахмурил красивое, с тонкими чертами лицо:
— Остроты ваши забавны, но не колки!
— Александр Васильевич, — не унимался Окунев, — а правда ли то, что некий помещик в трактирном споре с вами оставил под каждым вашим глазом источники света?
— Да вы, я вижу, нескромный проказник и смутник! Хватит вам содомить! — вспылил Храповицкий и, вынеся из-за столов своё тучнеющее тело, дал знак Окуневу отойти с ним в сторонку.
— Уж и сказать ничего нельзя! — бормотал, подымаясь, пьяноватый юноша. — Экой он таки спесивенек!
Предчувствуя неладное, Державин порешил пойти за спорщиками, но его перехватила княгиня Вяземская:
— Голубчик, Гаврила Романович, вот я сижу и думаю: чем тебе не пара княжна Катерина Сергеевна? Знатна, богата, умна, да и стихи славные пишет...
— Вот-вот! — нашёлся Державин. — Она стихи пишет, да и я мараю. Так мы всё забудем, и щи сварить будет некому.
Из кустов, раскрасневшись, выскочил Окунев и бросился к Державину:
— Гаврила! Будешь моим секундантом! Мы в лоск рассорились с Храповицким и решили ссору удовлетворить поединком! Посредником от него будет сенаторский секретарь Хвостов...
Что делать! Короткая приязнь к Окуневым препятствовала от сего предложения отказаться. Но смущало соперничество против любимца главного своего начальника Вяземского, к которому едва только входить стал в милость.
— Соглашаюсь... И даю тебе слово... — наконец сказал отрывисто Державин. — Только ежели этому не попротивуречит начальник мой прокурор Рязанов...
— А если он будет против?
— Тогда попрошу секундировать дружка моего — майора Гасвицкого.
Незаметно набежало облачко, стало тучкой, и на пирующих обрушился по-летнему крупный, но по-апрельски ледяной дождь, который несколько остудил хмельные головы и разбавил вино в покалах. С визгом кинулись искать защиты от тешившейся стихии фальшивые богини и мордастые гении. У краснощёких сильфид ветер срывал тюники, курносые амуры теряли башмаки, а ядрёные телесами нимфы вязли в грязи. У иных богинь не только распустились кудри, смоклые от дождя, но от холода мокро стало и под носом.
— Значит, завтра в Екатерингофском лесу в шесть пополудни! — крикнул, убегая, Окунев.
Державин махнул ему рукою, позвал Гасвицкого и поспешил с ним на поиски прокурора Рязанова.
Вымокнув до нитки, нашёл он своего начальника обедающим у старшего члена Герольдии Льва Тредиаковского, сына стихотворца, в его доме на Васильевском острове. Уже был вечер. Вызвав Рязанова, предоброго человека, изложил Державин своё дело.
— Эх, молодо-зелено! — вздохнул прокурор. — Да что же с вами поделаешь! Отправляйся, только постарайся не давать поединщикам потыкаться на шпагах. Авось все кончат миром!
В сей миг в прихожую вышла из зала госпожа Бастидонова, а за ней легко впорхнула та, о которой все эти дни мечтал поэт. В ожидании кареты мать и дочь постояли несколько в прихожей, а когда вышли, Державин сказал Рязанову с обычной своей прямотой:
— Коль эта девушка пойдёт за меня, я на ней женюсь...
4
В лесу снег был глубок и рыхл, и поединщики с секундантами шли гусем, стараясь ступать след в след. Державин, чувствуя, как хлюпает у него в башмаках, мысленно сетовал на Гасвицкого, которому поручалось привезти оружие на выбор: «И куда запропастился?..» Протрезвевший Окунев скоса бросал на шедшего с мрачным видом Храповицкого вопрошающие взгляды, и Державину подумалось: «Пожалуй, соперники сии, не будучи столь уж отважными дуэлянтами, будут примирены без пролития крови...»
— Господа! — крикнул он, останавливаясь. — Да полноте вам дуться! Эко дело, право! Ну погорячились, а теперь-то что дурь разводить? Тем более в прощёное-то воскресение, когда господь велит грехи друг дружке прощать! Как ты, Миша? — оборотился он к Окуневу.
— Признаю, братец, — краснея, проговорил тот, — что наплёл вчера лишнего.
Храповицкий, казалось, только и ожидал от него первого шага.
— Да и я на вас не сержусь особо, коли вы сами согласились, что были неделикатны...
— А ежели так, — подхватил обрадованно Державин, — то не худо бы вам повиниться друг перед другом, расцеловаться, да и решить всё миром!
Поединщики тут же исполнили его просьбицу.
— Вот те на! — смуглолицый, острый на слово Хвостов, возглавлявший процессию, остановился и развёл руками. — Благородные люди нешто эдак-то поступают? Надобно хоть немного поцарапаться, чтобы потом стыдно не было!
— Помилуй, Александр Семёнович! — начал было урезонивать разошедшегося посредника Державин. — К чему ты призываешь? Увечить друг друга и из-за чего — говорённой вчерась спьяну пустоши? Статимое ли это дело?
— Вы, Гаврило Романович, видать, пуще всего страшитесь, как бы из-за дуэли расположения нашего генерал-прокурора не потерять, — насмешливо процедил Хвостов.
— Ах так! — Державин одновременно с отпрыгом в сторону выхватил свою шпагу. — Извольте, сударь, стать в позитуру.
Хвостов снял и бросил перчатки, блеснул солитер на пальце.
— Я готов!
Оба они были почти по пояс в снегу.
— A-а, побелел смугляк! — наливаясь яростью, прошептал Державин. — Сейчас я тебя проучу!..
— Стойте! Братуха! Обожди!
Не разбирая пути, медведем по снегу катился Гасвицкий, держа в охапке палаши и сабли. Он бросился между рыцарей и отважно пресёк битву, впрочем, едва ли могущую быть смертоносною. Бормоча друг другу извинения, забияки вернули шпаги на перевязь. Примирение секундантов завершили Храповицкий и Окунев.
— Тут неподалёку имеется знатный трактир, — заметил Храповицкий, — там мы выпьем чаю, а охотники — пуншу...
На том и порешили.
На возвратном пути в Питербурх Державин с Хвостовым ехали в карете, нанятой Гасвицким. Тот признался, что задержала его самая прекрасная женщина в столице — паркая баня.
— То-то, Петруха, ты, словно пламень разгоревшийся, на нас наскочил! — обнял Державин друга. — А меня вот совсем иная пленира волнует. Постой-ка! — вдруг в полный голос крикнул он. — Ведь сегодня последний день масленицы! В Императорском дворце машкерад, на который и Бастидонова с дочерью непременно припожалует! Я хочу, Петруха, чтобы ты беспристрастными дружескими глазами сию девицу посмотрел...
