Мигель Сильва - Лопе Де Агирре, князь свободы
Хуан де Варгас говорит тише, чтобы слышал один губернатор, но мое рысье ухо не пропускает ни слова:
— Я нашел своих людей лежащими неподалеку от бригантины, одни были больны, других свалила усталость, все полумертвые от голода и тоски. Три испанских солдата скончались от недоедания, их трупы сбросили в реку, чтобы не отдавать на растерзание стервятникам, ни у кого не достало воли похоронить их по-христиански. В воду выбросили и пятнадцать трупов индейцев — к вящей радости кайманов и хищных речных рыб.
Хуан де Варгас совсем тихо продолжает свой рассказ:
— В довершение всех бед, по мере того как время шло, а флот вашего превосходительства не появлялся, во многих недовольных просыпался дух мятежа. Были такие, что хотели бросить все и возвратиться в Перу, те, что посмелее, намеревались одни отправиться дальше искать места получше, а были злодеи, которые хотели просто-напросто убить меня. Пришлось некоторых наказать, хотя большинство я постарался убедить, приводя доводы и примеры, объяснял им, что ваше превосходительство человек благородный и хозяин своему слову, печется о собственной чести, а потому живым или мертвым придет сюда к нам, как было обещано.
То, что рассказал Хуан де Варгас о своих злосчастиях, впрямь так и было, наше появление успокоило раздоры и уняло брожение, так что о трех умерших товарищах и думать забыли. Роздали продовольствие, маис, юкку, лепешки, соленую рыбу, фрукты и дичь, при этом не обошлось и без недовольных, которые считали, что раздел был произведен не поровну и несправедливо. Они ворчали, что донье Инес досталось все самое лучшее за то, что она такая красавица и любовница губернатора. Я же никогда не гонюсь ни за юккой, ни за лепешками, и потому взял лишь необходимое, чтобы не страдали от голода дочка моя Эльвира и женщины, заботящиеся о ней.
Нашему взору открывается бескрайнее и устрашающее пресноводное море, которое зовется рекой Амазонкой, для меня же оно — Мараньон, Мараньон из Мараньонов, всем Мараньонам Мараньон, мой Мараньон, и никак иначе.
Лишь первая капля зари упадет на купол Вильканоты
на темную колючую вершину Вильканоты
и гарпун верховного творца Виракочи вонзится в высокие дозорные башни инков
как нетронутый голос снегов раздерет звезды пепельных вод
струйки домовых поскачут по ноздрявым дыбящимся утесам
свет скорбящих душ низойдет с облаков кипящими ливнями
и снопы зарниц опрокинутся в ревущий Апуримак
что катит грохот и ярость по подвздошью неприступных гор
Апуримак парение серебристого ястреба над оцепенением бездн
Апуримак усмиритель пылающей золотом сельвы
Апуримак ягуар рыкающих вод
пенящаяся пума что врывается в воды Мантаро
чтобы слиясь родить обнаженное течение Эне
невиданную прозрачность струящуюся навстречу с Перене
стойким принцем сверкающей зыби
что просверлил адские пещеры и расплел тайны серых водорослей
Эне и Перене соединяя свои воды превращают тебя в Тамбо дикую Тамбо
и ты крутишь и крутишь выдумываешь бессчетно опаловые дороги
тебя не останавливают холмы не усмиряют долины
ты мчишься и падаешь в объятия Урубамбы
брата Урубамбы
сына одного с тобой скалистого и мрачного отца
Урубамбы рожденного той же что и ты матерью из алебастра и льда
Урубамбы свернувшего с твоего пути в обход неприступных Анд
самому Богу не удалось бы помешать рождению Укаяли
блуждающей мелодии Тамбо
сладострастному ржанию Урубамбы
только что слабенькие ниточки спадающие с Вильканоты
и вот они уже хрустальное единство
спаянный воедино голубой свет и неприрученные лесные ароматы
ты зовешься Укаяли чтобы увлажнить сердце Перу
ритмами твоего величественного млека
ты зовешься Укаяли чтобы безраздельно принять
дань трех десятков подателей
Камисеа Сепауа Мисагуа Коенга Тауаниа Инуйа Чечеа Хенипаншиа
Пачитеа Тамайа Абухао Утукина Кальериа Агуайтиа Роабойа
Унини Канчауайо Кушабатай Сантакаталина Супайаку
Писки Йанакайю Макиа Пакайа Тапиче
столько вод возвеличивает твой блеск
ты мчишься как одержимая и бросаешься в Мараньон
могущественный и глубокий как ты сама
и твое темное безбрежие разбивается о его ясное безбрежие
взрывается катаклизмом слепой радости
ураганом стеклянных валов и пальмовых ветвей
водоворотом поваленных деревьев
суматохой взбаламученных рыб и черепах
свирепый мираж расцвеченного плюмажами ада под дремотным грозовым небом
и ты уже не Укаяли
и ты уже не Мараньон
но бесконечная праматерь Амазонка
сладкий бегучий океан
верховное божество лесов
самая вечная из всех рек вселенной.
Под несчастливой звездой идет наше плаванье. От Укаяли мы пошли вниз по течению, и бедствия продолжались, разбилась бригантина Хуана де Варгаса, пришлось бросить ее тонуть, матросы как могли пристроились на каноэ и пирогах. Мы идем вниз по реке Амазонке, которую я всегда называю Мараньоном, идем вниз по течению, гонимся за Гарсией де Арсе и страной Омагуас, а вернее говоря, за морем-океаном, в который эти воды неизбежно вольются. Вдруг слева в воды нашей реки врывается многоводная и широкая река Канела, это ее мощный ток вынес сюда открывателя новых земель Орельяну на корабле «Святой Петр», в этом месте Мараньон навсегда и бесповоротно становится вселенской рекой, плывущий по нему начинает чувствовать себя бесконечно малым или безгранично великим, в зависимости от того, какого сам он о себе мнения. Лично я чувствую, что моей душе прибывает величия по мере того, как зеркало реки ширится пред моими глазами. Все равно как сызнова родиться из чрева матери, вновь испить все добро и все зло. Я заново пережил тот день в Куско, когда смертью отомстил за оскорбление и побои, нанесенные мне алькальдом Франсиско Эскивелем. И еще раз почувствовал, как умираю, возвратившись домой после битвы при Чукинге и поняв перед зеркалом раз и навсегда, что Лопе де Агирре до конца дней своих останется хромым, обгорелым пугалом. Но величие этой реки возвращает мне сознание, что я есть на самом деле: не колченогий, беззубый старик, а десница, готовая вершить небывалые подвиги, я вождь и предводитель и стою больше, чем кто бы то ни было, много больше, чем губернатор Педро де Урсуа, и не меньше, чем сам король Филипп, коего хранит господь, а со временем и ты, испанский король, будешь стоить меньше, чем я. Тебе, Педро де Урсуа, завидуют все мужчины, завидуют, что ты наслаждаешься любовью и владеешь раскрасавицей шлюхой, я не из этого стада голодных свиней, меня не лишают сна картины ваших любовных забав, но предпочтение, какое в присутствии всех нас ты оказываешь донье Инес, мне не нравится. Ты красивый кавалер, Педро де Урсуа, у тебя ровная походка и борода в колечко, говорят, в Панаме ты предательски убил более двух сотен мятежных негров, славный поступок, под стать твоему великодушному сердцу, из ста претендентов тебя выбрал вице-король маркиз де Каньете и поставил руководить небывалым походом на Омагуас, ты спишь и тешишься с самой красивой женщиной Перу, и все-таки я сомневаюсь и спрашиваю, стоишь ли ты больше, чем я, стоишь ли ты больше этого колченогого, трепанного жизнью сержанта Лопе де Агирре, баска по рождению, а не развратного француза, как ты?; бесконечный язык этой реки говорит мне, что тебе, Педро де Урсуа, далеко до него, и если я в положенный срок не докажу этого, то лишь потому, что, видно, сам стою мало.
Что же все-таки сталось с Гарсией де Арсе? Губернатор Урсуа твердит по-прежнему, что его любимец ждет нас где-то на богатой и изобильной земле, сгорая от преданности и рвения. А вот Франсиско Васкес, что мнит себя летописцем, примкнул к нашему походу с намерением описать его, и теперь знай разукрашивает все своим лживым воображением, Франсиско Васкес уверяет, что Гарсиа де Арсе со своими людьми углубился в сельву в поисках пропитания, а там половину из них пожрали хищники, а другую половину — дикари. Что касается меня, я, как и прежде, стою на том, что Гарсиа де Арсе решил открыть все сам, и ныне он или спит под золотыми простынями в пресловутой стране Омагуас, или обливается горючими слезами, обнаружив, что такой страны нету и не было.
Через два дня события подтвердили, что прав был губернатор Урсуа, а не бакалавр Васкес и, уж конечно, не я. Второго ноября, в день поминовения усопших, в прозрачном свете полудня мы завидели остров посреди реки. Поначалу мы решили, что хохолок дыма предвещает индейское поселение, но, приблизившись, поняли» что несчастные, толпящиеся на берегу и орущие точно одержимые, это Гарсиа де Арсе со своими людьми.
Они жили за частоколом из стволов и ветвей, перевитых проволокой, вдали виднелись просторные квадратные хижины индейцев. Изумительная меткость Гарсии де Арсе, славящаяся на весь Новый Свет, здесь ему пригодилась в охоте за речными ящерами под названием кайманы, если он целился им в глаз, можешь быть уверен, в глаз и попадал, на протяжении многих дней его люди питались хвостами этих безобразных животных с жестким мясом, к тому же оно отдавало сушеными улитками. Свою сообразительность Гарсиа де Арсе употребил на уничтожение индейцев, знаменитый стрелок изобрел хитроумный способ, он связывал две пули проволокой и одним выстрелом убивал шестерых индейцев: двоих насмерть валили пули, а четверым проволока срезала головы.
