Евгений Салиас - Петровские дни
— Надо же эдакую напасть, что они разбогатели, — сказал Тит. — Но всё ж таки рублей за пятьдесят они дадут отпускную. Что им одним парнем больше или меньше.
— А где их взять! Пятьдесят-то рублей, — вздохнула Алёнка.
— У бабуси найдутся. Верно говорю. Она таится. А у неё есть они.
Алёнка помотала головой.
— Кабы были, бабуся давно бы их дала, — сказала она. — А их нету…
А пока брат с сестрой толковали о своих делах, их бабуся сидела на скамейке около своего огорода, а около неё была та же дама, живущая в палатах графа Разумовского. И это было не во второй, а уже в третий раз. После первой встречи и беседы со старухой дама снова появилась около огорода дня через три.
Параскева при виде её струхнула и желала укрыться, но это было совершенно невозможно среди гряд и голого поля.
Дама села на скамейку, ласково окликнула её и подозвала к себе.
В этот второй раз Параскева привыкла к своей "барыньке" и будто забыла, что она живёт в одном доме с самой царицей и даже видает её. Барынька ласково, просто и весело, притом прямо "по душе", беседовала со старухой о себе самой, о житье-бытье Параскевы, о её правнуках… Но просидела она недолго, спешила домой, опасаясь, что важная особа, при которой она состоит, может её хватиться, а вышла она без спросу.
Теперь в третий раз наведалась она к огороду, а Параскева, пришедшая было полоть картофель, завидя свою "касатку", поспешила к ней радостная. Уж очень долго не виделась она с новым другом.
Но подойдя и сев около дамы, Параскева удивлённо пригляделась и даже ахнула:
— И чтой-то ты, касатушка… Аль худо какое приключилось?
— Ничего, старушка… — отозвалась та.
А между тем по красивому лицу дамы можно было легко догадаться, что она была не только озабочена, а прямо грустна. Печальные глаза, казалось, были с краснотой, как если бы она плакала пред тем, как прийти.
— Я сто лет на свете живу. Забыла ты это… — заговорила Параскева. — Говори, касатушка, что у тебя на сердце. Говори, не бойся… Чужое дело всегда чужому человеку легче развести.
Дама стала уверять старуху, что ей просто нездоровится, но Параскева начала её расспрашивать, иногда отвечала сама, догадкой, и так умно, что дама постепенно многое рассказала. А всё это многое за сердце схватило добрую столетнюю старуху.
Параскева заохала, закачала головой и начала утирать сухие глаза, так как уже давно плакала без слёз.
— Вот оно что… И господам бывает хуже холопов. Вижу я, вижу, касатушка, рвут тебя як части. А всё вдовье твоё дело. Будь у тебя супруг, то заступился бы.
Дама улыбнулась, но печально.
— Горе-злосчастье ходит по свету… Куда придёт, отворяй ворота, что в мужичью избу, что в палаты боярские. Ему, говорю, не скажешь: проходи, мол, своей дорогой. Нет. А придёт оно, и не знаешь, как его изжить. Ни умом, ни силком, ни моленьем. Ничто не берёт его.
— Правда твоя, бабушка! — грустно отозвалась дама.
— Да-а! — протянула Параскева, вздыхая. — Инда смерть жалко тебя, мою касатушку. Ты красотка, умница, добрая. А тебя, вижу я, рвут на части. А люди, родимая, рвут хуже, чем собаки. А ещё тебе скажу, верь мне, старой, не вру… Есть, бывает такое, други-приятели хуже ворогов.
Дама улыбнулась невольно и подумала про себя: "Dieu me garde de mes amis, et de mes ennemis je me garderai moi-meme".
Параскева задумалась, приуныла, потом выговорила:
— Ну, вот что, моя золотая сударка…
И она запнулась, подумала ещё и наконец, вздохнув, сказала:
— Так уж и быть… Для тебя одной. Полюбилась ты мне гораздо, так что просто удивительно мне самой. Таковое ты, болезная, мне кажется, горе мыкаешь, что из жалости к тебе согрешить готова. Поняла?
— Нет, бабушка, не поняла ничего.
— Слушай, моя горемычная. Была я помоложе, грех за мной водился. Велик не велик, а всё-таки грех… И я его много, много годов замаливала. И дала я клятву эдак-то больше не грешить… Ну и вот я эту самую клятву мою из-за тебя побоку… Вот, стало быть, как ты мне по сердцу пришлась. Поняла теперь?
— Нет, бабушка милая, ничего всё-таки не поняла, — улыбнулась дама.
— Слушай. Была я молода, не молодёшенька, а всё-таки не старая. Лет тому, поди, тридцать аль сорок. Ну вот… И загребала я деньги, да чем? Чем, моя горемычная? Колдуньей была!
— Как? Чем? — удивилась дама.
— Колдуньей, говорю… Да. Ворожеей! Оно всё то же… — вздохнула Параскева. — Гадала я дворянам, господам, на картах, на гуще кофейной и на мыльной воде… И бросила… И вот уж сколько лет этого греха на душу не брала. Ну а теперь из-за тебя погрешу, божбу свою преступлю и тебе погадаю.
Дама улыбнулась ласково.
— Я пошукаю твою судьбу… И мы будем с тобою знать, что нам делать. Как тебе твоё дело и все дела повернуть в твою пользу. Понимаешь?
— Нет, бабушка. Я не понимаю… Ты погадаешь. Хорошо. Но что же из того?
— Увидим мы всё, глупая ты моя! — воскликнула Параскева. — Увидим всё-то и всех-то наскрозь. Ну, ты и узнаешь, как тебе извернуться, чтобы всех своих ворогов объегорить.
Дама рассмеялась.
— А ты, моя сударка, как будто и не веришь мне. Думаешь, я совсем дура и зря болтаю. Не хочешь — не надо. Я для тебя же… — обидчиво проговорила старуха.
— Как можно, бабушка. Я считаю тебя очень умной. Ты мне умнейшие советы уже дала. Обещаться.
— Как знаешь. Я не навязываюсь, — бурчала Параскева, обидясь.
— Нет. Что ты. Напротив. Я очень рада погадать. Но это невозможно. Это трудно. Разве вот здесь, в лесу.
— Зачем. Здесь нельзя. Гуща должна быть горячая… Приходи ко мне в избу. Вот тут, недалече. Я тебе сейчас покажу.
— Вот это хорошо, — воскликнула дама. — Завтра же я к тебе приду. Только не одна, а с приятельницей.
— Ладно. И карты захвати. У меня нету. Они тоже нужны.
XXVI
Параскева вернулась домой и, задумчивая, не говоря ни слова внукам, села у окошечка… Размышляя о чём-то глубоко и угрюмо, она изредка вздыхала, а то и охала.
Внуки притихли и отчасти встревожились. Такого никогда почти не бывало… Было, помнилось им, когда старухе не хотели возобновить условий по отдаче внаём земли под огороды. Было то же, когда бабуся их узнала вдруг, что внучка собралась замуж за крепостного Матюшку.
Алёнка долго приглядывалась к прабабушке и наконец не выдержала. Она подсела и, обняв старуху, выговорила тихо:
— Что ты, бабуся? Аль беда какая?
— Что? — отозвалась Параскева, будто очнувшись.
— Что ты так, оробемши будто? Аль беда стряслась?
— Тьфу! Типун тебе на язык. Какая беда? Где беда?
— Так что же ты эдакая? — вступился и Тит. — Ажно напужала нас. Говори, что такое? Откуда пришла?
— Видела я опять мою барыньку, — вздохнула Параскева. — Ну вот и взяла меня тоска. Жаль мне горемычную. Помогла бы ей, да где же мне, бабе-мужичке, барыне помочь.
— Отчего жаль-то? — спросила Алёнка.
— Тяжело ей. Добрая она. Сердечная. А тяжело ей, страсть. Говорила со мной, у неё даже слёзки по щекам потекли. Заедают её, бедную, лихие люди. Много их. А она-то одна, сирота, вдова. Не у кого ей и защиты искать. Некому заступиться за неё. А уж одолели-то… Одолели… Ахти! Со всех сторон… Чисто псы. Один, вишь ты, хочет — вынь да положь, выходи она за него замуж. А она не желает. А отказать нельзя, говорит, бед не оберёшься. Озлится он и набедокурит.
— Дело простое — арбуз поднести! — рассудил Тит. — Ну, не хочу, и проваливай. Просто?
— Просто? — воскликнула, качая головой, Алёнка. — Ты слышал, бабуся сказывает, она сирота да вдовая… В эдаком разе кто захочет, тот на тебе и женится. Ты парень, а не девка, и бабьих дел не смыслишь…
— Верно. Верно. Золотые твои речи, Алёнушка! — оживилась Параскева. — Смышлёная ты у меня головушка. Останься ты вот без меня и без Тита. На тебе прохожий татарин женится.
— Да. Оно пожалуй… Если сирота круглая, — согласился Тит, — то несподручно от всех отбиваться. Одолеют, именно как собаки в переулке… Вот надысь шёл я по Арбату ночью, и вдруг это…
— Полно. Помолчи, Титка. Дай бабусе сказывать, — вступилась Алёнка. — Ну, что же барынька-то эта? Ещё-то что у неё?
— Ещё-то? Да много. Многое множество всяких забот и горя, — начала Параскева, подперев щёку рукой. — Один вот привязался, выходи да выходи за него замуж. Где-де тебе, вдове молодой, управиться в своих вотчинах. А она-то, моя горемычная…
— Не хочет! — перебила Алёнка. — Это мы слышали. Ещё-то что?
— А ещё-то… Один из ейных, должно, дворовых. Старый, да умный, да злюка, смекаю я сама-то, служил её родителям и гордости набрался… А теперь хочет, чтобы она его в главные управители взяла…
— Ну что же? Коли старый слуга, — сказал Тит, — да умный… И хорошее дело, если…
— Погоди. Прыток ты… Дай досказать, — перебила Параскева. — Юн, этот самый, дворецкий, что ли, хочет быть в управителях ейных вотчин токмо на такой образец, чтобы она, моя золотая, ничего бы не смела делать без его ведома и без его разрешения.
