Нина Молева - Граф Платон Зубов
— Не люблю я его…
— Зато он, кроме тебя, света в окошке не видит. Тебе ли полная свобода да богатства несметные не милы? Приданого ты от государыни и дядюшки столько получила, что иной за целую жизнь во всех снах не приснится. Так бы и с Варюхой было, а теперь…
— Так сватали же вы ее, дядюшка, за Волконского. Государыня говорила, в тайности сватали.
— А еще что говорила?
— Что вскинулся князь. Обидных слов вам наговорил. Наотрез от Вареньки отказался, а сам в долгу, как в шелку. Неизвестно на что живет, на что дом московский содержит.
— Этот отказался, другого еще лучше по мыслям бы своим нашел. Не этого — коротконогого да косоглазого. Сама выбрала. Долго думала да дурью и разродилась.
— Дядюшка, да ведь, чай, обидно Вареньке стало. Срам такой на весь двор. Ведь все только о словах Князевых и толковали. Чуть не пальцами на бедную показывали. Вот она и заторопилась. Князю Сергею Федоровичу согласие дала, в ноги императрице с ним и бросилась, чтобы разрешила и благословила, раз дядюшка далеко.
— Ну, уж государыня наша противиться не стала.
— Какое противиться! Варенька сказывала, вроде как обрадовалась государыня. Мол, больно пара хороша. Перед вами заступиться обещала. Приданым наградила. Хорошим. Да князю в приданом и нужды нет — сам куда как богат. Дворец в Москве преогромный. Поместья. Государыня сама Вареньку и под венец убирала — честь-то какая!
— Убирала, а сама думала: вот тебе, Гришенька, вот тебе, папа, радость твоя. Простись с нею до конца своих дней.
— Дядюшка, о чем вы — в толк не возьму.
— Где уж тебе! Ревнует она меня к вам, Александра Васильевна, еще как ревнует. Подумать не может, чтобы мы счастливы да покойны без нее были. Чем старее, Тем злее становится!
— Дядюшка, дядюшка, так ведь у вас коли что и было…
— Замолчи, замолчи, Сашура, не твоего ума дело!
— Да я только, что давно это было. Так давно — уж забыть пора. Вы же, дядюшка, поди, забыли, зла не держите.
— Не я выбирал — мне и забывать легче.
— Вас забыть нельзя.
— Полно, Сашура, всех забыть можно. Одних — раньше, других — позже. Если обиды на сердце не осталось — легко, если осталась — тут уж сроку не угадаешь. У Екатерины Алексеевны самодержицы Всероссийской память долгой оказалась. А уж чего ни делаешь, чтобы сердечко крутое смягчить. Да не больно получается.
Петербург. Зимний дворец. Екатерина II, А. С. Протасова.
— Государыня, приехал наш граф, сказывали? Где ж он? Поглядеть бы, каким стал — кажется, от нетерпения сгорю!
— Ты про кого, Анна Степановна?
— Как про кого, государыня? Да про Алексея Григорьевича нашего, графа Бобринского. Сколько лет в России не был, Петербурга не видел.
— И не увидит.
— Чтой-то, государыня, не поняла я вас. Как не увидит?
— Нечего этому вертопраху в столице делать. Неизвестно еще каких фортелей от него дождаться можно.
— Так вы его и видеть…
— Не собираюсь. По заграницам таскаться ему хватит. Набедокурил уже свыше всякой меры. Пускай на родине под присмотром поживет, только от столицы и от дворца подальше.
— О Господи, так ведь молодость. Не всякое же лыко в строку ставится. Свое отшумел, так и за дело приняться может.
— Ишь ты у нас какая разумница, Королева Лото! Все рассчитала, все продумала.
— Так ведь даже мне, государыня, как-никак родная кровь.
— Седьмая вода на киселе. Ты у нас, Анна Степановна, как наседка: лишь бы побольше цыплят под крылья собрать. А что среди тех цыплят всякие там кукушата да совята окажутся, тебе и горя мало. Ты уж прямо скажи, как там у тебя еще две дочки орловские растут да процветают? Чего поделывают наши барышни Алексеевы?
— Грех жаловаться, государыня.
— А я твоих жалоб и слушать не собираюсь. Ты бы лучше припомнила, чего мне появление на свет твоего графа стоило.
— Как не знать, государыня! Еще Василий Шкурин дом свой подпалил, чтобы покойный государь на пожар своим обычаем умчался, а родительница за то время опростаться бы успела. Подумаешь — страшно становится.
— Тебе страх, а графу твоему хоть бы что. Без понятия сынок Григория Григорьевича, совсем без понятия. Когда ему двадцать лет исполнилось, решила я ему все обстоятельства объяснить — до той поры он сыном Шкурина считался. Сказала, что мать его, угнетаемая разными неприязнями и неприятелями, спасая себя и старшего сына, принуждена была его рождение скрыть.
— А как же иначе!
— Вот именно — как иначе! Любому здравомыслящему человеку понятно. Где там! Вскинулся. Попрекать стал. Григория Григорьевича честить принялся. Пригрозить пришлось: не уймется — пусть на себя пеняет, а пока в Лейпциг с сыновьями Шкурина учиться едет. Набычился, слова единого не вымолвил. Говорю — в сторону смотрит.
— Так это он от огорчения, что рядом с такой матушкой жить не довелось. Кому бы обидно не стало.
— И тут все объяснила, и тут оправдала! Не бросили же его! Село славное ему дала. В Тульской губернии. Бобрики. А к нему город Богородск. На прожитие и пропитание. Князем Сицким назвала. Потом передумали — в Графы Бобринские перевели.
— Село, что и говорить, богатейшее.
— Ты-то откуда знаешь?
— Братец Григорий Григорьевич сказывал.
— А что же братец-то твой из своих богатств несметных ничего сынку единственному не выделил? Об одной своей Катеньке чахоточной думал? Тебе графа видеть надо, а ему и нужды нет.
— Говорил, как бы вы, государыня, не разгневались.
— А просил он меня об этом?
— Потому и не просил, государыня. Неудовольствия вашего боялся.
— Хватит чушь нести. Амурами твой кузен занимался, вот что. А граф твой, двенадцати лет из-за границы вернувшись, у Бецкого стал жить, не помнишь, что ли?
— Помню, государыня, как не помнить. Я все годы к Ивану Ивановичу забегала по воскресным дням — Алексей Григорьевич тогда в Кадетском корпусе учился. Славно учился. Пожалован был в Конную гвардию поручиком. И с увольнением на два года для поездки в чужие края. Так еще этой поездке радовался.
— Как не радоваться! Вместо учебы да дисциплины вертопрахством заниматься. Полковник Бушуев его тогда с тремя товарищами через Киев и Варшаву в Вену препроводил, а жаловаться прямо с Варшавы начал.
— Не иначе строгости несусветные развел, молодому-то человеку тошно стало. А он, гляди, сразу жаловаться.
— Замолчи, Анна Степановна, потому и жаловался, что я строго-настрого приказала ничего не таить. За таким путешественником, известно, все иностранные дворы приглядывают. Хочешь знать, что твой граф делал? Вот я тут из-за его возвращения письма старые достала, прочесть тебе могу: «Нет случая, где бы он не оказал самолюбия неумеренного, нет разговора между сотоварищами, где бы он не желал взять верх над ними. Он столь надменен и столь щекотлив, что все приемлет он с оскорблением. Из главных слабостей есть в нем еще беспечность и нерадение видеть или узнать что ни есть полезное. Его ничто не трогает, ничто не заманивает». Каково, Анна Степановна?
— Государыня, двадцать лет — какие его годы!
— Чего же ты тогда с Мамонова столько требовала, а? Каждое лыко в строку ставила. А вот граф твой в Вене распущенность чрезвычайную оказал, а в Париже полковник Бушуев и вовсе сопровождать его отказался, когда граф не пожелал моего приказа послушать и в Россию вернуться. Денег, проходимцу, дала, не пожалела. Все в карты спустил. Каких глупостей не делал. Только когда до конца обнищал, о России задумался.
— Истинный блудный сын, государыня, и вы его приняли…
— Приказала жить в Ревеле и на глаза мне не являться. Как и отцу его в свое время.
Малый двор. Великий князь Павел Петрович, И. П. Кутайсов, Мария Федоровна.
— Что за голоса в коридоре, Кутайсов?
— Великая княгиня, ваше высочество.
— Мария Федоровна? С какой радости? Что случилось?
— Со мной, ваше величество, великая княгиня делиться не изволила, но вся в нервическом припадке, лицо пятнами пошло.
— То же мне новость! Надоело! Скажи, в обед поговорим. Занят.
— Боюсь, ваше величество, на этот раз не выйдет. Я только тем и отговорился, что туалет ваш завершить должен, а так…
— Думаешь, не успокоится?
— Полагаю, что нет.
— Тогда зови в кабинет. Я сейчас туда перейду.
— Ваше величество, Кутайсов, как всегда…
— Надеюсь, вы пришли не для того чтобы, как обычно, критиковать нужных мне людей.
— Но он не хотел меня к вам допускать, и это было так оскорбительно!
— Уверен, Кутайсов действовал с должным уважением к великой княгине, но был связан моим наистрожайшим приказом никого ко мне не впускать. Вы нарушили этот приказ. Я жду кратких и убедительных объяснений.
— Речь идет о новом… флигель-адъютанте.
