Нина Молева - Граф Платон Зубов
— Что это, друг мой, теперь тебя по нескольку раз надобно звать, чтоб пришел. Какие это такие неотложные у тебя дела объявились, Александр Матвеевич, что тебя днем с огнем не сыщешь?
— Я полагал, государыня, себя вправе встречаться с товарищами.
— Вишь ты, товарищи объявились, ради которых ты службою неглижировать стал! Откуда только взялись такие? Раньше будто и речи о них не бывало.
— Но если бы я знал, когда могу понадобиться вашему величеству…
— Расписание, что ли, тебе составить? Ты всегда мне нужен, Александр Матвеевич, всегда! Откуда мне знать, как надобность государственная объявиться может. Тебя по должности твоей мне никто не заменит. Иной раз просто посоветоваться надобно — дела неотложные. А сам знаешь, кому я довериться могу.
— Какой я советчик, государыня! Вот если бы Григорий Александрович около вас был…
— Григорий Александрович? Болеешь, значит, мой друг, за него? Услужить хочешь? А знаешь ли ты, в каких делах твой Григорий Александрович повинен? Нет? Так сядь и послушай. Сейчас все на турецком театре в Очаков уперлось. Брать его надобно. Чем скорее брать. За крепостию сей наблюдение поручено было генерал-майору князю Прозоровскому. Невелик отряд, а наголову разбил четыре тысячи татар да турок, которые под стенами крепости расположились. Осаду же производить твоему Григорию Александровичу следовало. Свою часть работы ратной принц Нассау-Зинген сделал: флот турецкий из-под стен Очакова частию оттеснил, частию уничтожил. Вот тут Григорий Александрович и раскинулся на покой. Такую себе жизнь роскошную устроил, что и на поди. О штурме думать забыл. Мол, сами турки не выдержат и крепость сдадут. Чего ему, князю Таврическому, себя тревожить. Племянниц и тех к себе вызвал. Ничего, слышишь, ничего делать не стал! Только ядрами одними город бомбардировал.
— Но по всей вероятности, князь заботился о войске российском — чтобы потерь меньше было.
— Подумать только, какой ты, друг мой, догадливый! А вот Суворов с осадой такой не согласился, от Григория Александровича отошел. Стоять под стенами очаковскими не стал.
— Помнится, они никогда не ладили, государыня. Характеры разные.
— Характеры! Скажи, ревность Потемкина — что кто-то лучше его быть может. Уж Григорий Александрович никому первенства не уступит. Всю славу себе соберет. И вот тебе результат. Простояли под Очаковом ни много ни мало с конца июня до начала декабря. А там холода пошли. Дожди. Грязь невылазная. Слякоть. Ни солдат обсушить, ни толком накормить. Уж они сами от Григория Александровича штурму потребовали. Хочешь не хочешь ему согласиться пришлось. 6 декабря, в лютый мороз, голодные да холодные на штурм пошли. Сколько людей потеряли — сказать страшно. И что всего страшное — в донесении мне пишут — кровь из ран литься не могла: от лютого холода тут же и замерзала. Вот теперь и присоветуй, какой наградой князя Потемкина-Таврического награждать? А награждать все равно придется. Выхода нет: российская армия должна повсюду только победы одерживать. Не для себя это важно — для престижу политического во всей Европе. Вот над чем тебе бы головку свою ломать надо, а ты… Опамятуйся, друг мой. Напрягись хоть самую малость. Смолоду за дело надо браться, поверь мне, смолоду.
Петербург. Зимний дворец. Екатерина II.
Лгать. Изо дня в день лгать. Притворяться. Поутру: «Как почивали, государыня?» — Как младенец. Марья Саввишна не верит. Все ночи твои бессонные сама не спит — откуда силы берутся. Но себя не выдаст. Вот и ладно, государыня. Вот и слава Богу. А я тут пораньше проснулась, чтобы сливочек вам к кофею…
Опять страх. Потерь? Одиночества? Пустоты?
— Ваше величество, граф Андрей Петрович Шувалов.
— Что Шувалов?
— Долго жить приказал.
— Но ведь только что!..
— На все Господня воля, государыня.
Нет больше Андрея Петровича. Нету… До чего ж хорош был. Рано встретились. Слишком рано.
От рождения знала. Сын Маврушки, подружки покойной императрицы Елизаветы Петровны. Любимой. Довереннейшей. Жизнь за царицу бы положила — не задумалась. Стихи писала. Пьесы. Всю жизнь рядом. Умерла — императрица не простилась: покойников боялась.
При дворе рос. Воспитатель замечательный у него был — Леруа. Француз. С четырех, помнится, лет Андрей Петрович в конную гвардию вахмистром записан. Тринадцати — в камер-юнкеры пожалован. В составе посольства в Париж императрица его отправила. Четырнадцати лет — почетный член Академии художеств. Восемнадцати — камергер двора. Девятнадцати назначен членом в Комиссию для рассмотрения коммерции Российского государства. Вот тогда-то…
Да нет, покойная императрица все опередила. Женила любимца и крестника на дочери фельдмаршала Петра Салтыкова. Почему на ней? Никто сказать не мог. Просто Маврушки уже не было в живых. Молодые тут же за границу уехали. Не иначе родные подсказали: император Петр Федорович Шуваловым не благоволил. На всякий случай.
Ездили пару лет. В Фернее у Вольтера побывали очаровал граф старика. Так и писал Фернейский патриарх: «Замечательною быстротою возражения с прибавкою громадной памяти». В Россию в 1766-м вернулись. В Москву.
Нашла способ. Новгородского митрополита Дмитрия Сеченова хоронили. По Мясницкой. А у Шуваловых дом окнами на улицу. Пожелала из их залы смотреть. Велела немедля ко двору приехать. Кто бы отказался.
Все время под рукой был. В литературных сочинениях императрицы слова исправлял; от германизмов так и не сумела отделаться. Помогал при составлении «Антидота» — возражения на историю Петра I сочинения Вольтера. О царевне Софье Алексеевне немало сыскал нового. Обелить ее память хотела: имела право на престол, умела делами государственными заниматься. Поручила наблюдать за изданием переводов лучших сочинений иностранной литературы. Разные вопросы истории отечественной раскрывать умел. На день не расставались: все мало казалось. Ему поручила наблюдение за составлением журналов Екатерининской комиссии. Награды — за наградами дело не стало. Анны 1-й степени, тайный советник.
Даже число точное запомнилось — 31 декабря 1768 года: директор Петербургского и Московского Ассигнационных банков…
За деньгами не гонялся. Повторял: на его век станет, родители побеспокоились. И покойная государыня.
Письма императрицы выправлял. На французском. Стихи сочинял на нем же. О стиле что говорить, когда его эпитафию Нинон Ланкло сочинением самого Вольтера почитали. И все легко. Все шутя…
Верно, что с масонами знался. Месмеризмом особенно интересовался. Да кто мимо них прошел! Ханжой не был. Толковал, что христианство необходимо как прекрасный курс нравственности, составленный для обуздания пороков народов. Слова его собственные запомнились.
И 1775 год. Княжна Тараканова… Пугачев… Князь Таврический… В Григории Александровиче все дело. Как буря ворвался. Андрей Петрович выпросил миссию в Швецию. Заранее знал: коли Гриша будет во дворце — не вернется. На шесть лет остался. Приказывать не стала. Дал бы Бог в своих делах неотложных разобраться. И потом графиня…
Осели в Париже. Интересовалась, как жили. Фонвизин писал, что она ко многим ездит в высшем свете, к ней никто. Так ли? Сегюр подтверждать не стал. Осторожничал. Бывать у Шуваловых любил. У каждого свой расчет. В 1781-м приказала вернуться. Вернулись.
О чем-то пожалела. Насмешлив. Ловок. В беседе — заслушаешься. Может быть… Нет, ушло время.
Сенатором назначила сразу. Во множество комиссий. Управляющим шпалерной мануфактурой. Стал петербургским предводителем дворянства. По его проекту все Ассигнационные банки слили в один Заемный. Проекты дельные. И все будто между прочим. Без труда. На работу большую не ссылался. Спросила: не слишком ли занят. Улыбнулся: как взяться, государыня, а от вас… Переждал: никогда не откажусь от лишней возможности вас видеть.
Где правда? Какая правда? Первый раз не захотела императрицей быть. Первый. С тех пор как вернулся, получил ордена Александра Невского, Владимира 1-й степени, Андрея Первозванного, чин действительного тайного советника.
За все благодарил. Не больше положенного. Сорока на хвосте принесла: больше всего радовался Андреевской ленте. Не почему-нибудь: цвет хорош. Все выбирал, к какому кафтану лучше пристанет.
Сорок пять лет. И смерть. Все казалось, что-то само сложится. Не сложилось… Жаль.
Петербург. Зимний дворец. Екатерина II, А. А. Безбородко.
Да что это — который день с мыслями не соберешься. В голове одно, на сердце другое. Взять себя в руки надобно. Немедля. Себе приказать. Не в первый раз приходится. А так, по-честному, одного хочется — покоя. Уверенности. Чтоб сомнений не было. И кругом все словно притаились.
— Французская почта была?
