Владимир Аристов - Ключ-город
— Говорили, будто царь Борис Федорович, как на царство вступал, обет дал — смертью не казнить.
Стоявший в толпе Михайло Лисица сверкнул на говорившего серыми с золотинкой глазами:
— Царский обет, что стыд девичий — как через порог переступила, так и забыла.
Толпа разомкнулась, пропуская телегу. Посадские женки, крестясь, охали:
— Онтонида! Елизара Хлебника женка!
— Куда и краса делася!
— Лебедь была белая!
— Извелась, сердешная!
— Тюрьма да дыба изведут!
Онтонида сидела в телеге. Голова свесилась на грудь. В лице ни кровинки, только глаза прежние, глубокие, Онтонидины. Не помнила, как снаряжали в смертный путь. Натянули саван; поп, бормоча под нос молитву, сунул в руки свечу. На телегу рядом поставили колоду — долбленый гроб. Так и везли через весь город тихую, обеспамятевшую после трех пыток, под попово бормотание.
Сторожа сняли Онтониду с телеги, поддерживая под руки, потащили к яме. Пахнуло навстречу могильным холодом. Слабо вскрикнула. Свеча выскользнула из рук и погасла. Поп остановился, краснорожий, со съехавшимися на переносице лохматыми бровями, тряхнул епитрахилью, прогнусавил в сторону жавшихся друг к другу посадских баб:
— Казнитесь, женки, на сю убивицу глядя, диаволом наученную. Да не прельстит вас сатана бесовской своей прелестью, да не подымется николи ни у единой рука на господина мужа своего.
Тихо стояла толпа. Слышно только, как дьяк бубнил указ от царского имени. Наползла туча. Потянуло холодом. Закружились легкие пушинки. Падали и таяли на бородах, колпаках и шапках посадских женок недолговечные весенние снежинки. Дьяк читал:
— …а с расспроса и пыток та женка Онтонидка сказала: а извела я… — Зачастил невнятно: —…указал… — Дьяк повысил голос, окинул выпуклыми глазами толпу: — Женку Онтониду казнить — вкопать в землю и держать в том окопе до смерти.
Дьяк кончил чтение, кивнул сторожам:
— Чините по указу.
Мягко стучали влажные комья земли и бормотал невнятное краснорожий поп. Расталкивая толпу, к яме продралась блаженная юродка Улька Козья Головка — косматая, страховидная баба, перепоясанная железной цепью, — стала перед попом. Завопила дико, упала наземь, билась, громыхая железом. Посадские женки шарахнулись в стороны. Дьяк мигнул стрельцам. Те пододвинулись нерешительно, подняли Козью Головку, вынесли из толпы. Кто-то сказал:
— Матку у нее вот так же казнили. С той поры она юродивою во Христе стала.
Сторожа оттоптали землю. Народ расходился, вздыхая и крестясь.
14
С того дня, как узнал, что Онтониду взяли в тюрьму, Федор потерял счет времени. Казалось, опустились сумерки без края и просвета. Карамыш, молодой подмастер, замечал, что с мастером творится неладное. Целыми днями молчит или положит перед собою чертеж и смотрит в оконце. А спросишь о чем — вздрогнет и ответит невпопад. Несколько раз Карамыш ходил с мастером к пряслам, выведенным осенью, говорил о башне над проезжими Днепровскими воротами, еще незаконченной, но красоте которой удивлялись смоленские люди и проезжавшие через город иноземцы. В ответ мастер отмалчивался и рассеянно смотрел на воронье над пряслами.
«Лихие люди напустили порчу», — думал Семен. — «Что делать станем, как сойдет снег да время придет к городовому делу приступать? Одна у нас голова — мастер Федор. У бояр только заботы — на пуховиках дрыхнуть, меды жрать да черных людей батожьем дуть».
Шли дни. Сколько их было — неделя, три — мастер не знал. Звенигородский его не тревожил. Деловые мужики, разбредавшиеся на зиму по своим дворам, только собирались. Иногда Федор слышал, как лаялся с закладчиками поп Прокофий. Раз как-то поп наведался к постояльцу, спросил — не отслужить ли молебен об избавлении от хвори; возьмет за то одну деньгу, с других берет две. Чтобы избавиться от попа, дал. Во вторник после благовещения поп заглянул опять, сказал: утром казнили убивицу, Хлебникову женку. Вкопали живою в землю по плечи. «А женка брюхата была. На третьей пытке скинула». Сидел поп на лавке, глядел в оконце, чтоб не скрали чего возившиеся во дворе батраки, не видел, как жалко дернулись у мастера губы. Прибежал отрок, позвал попа: опять пришел закладчик Олфимко портной. Федор надел опашень, вышел. Во дворе у крыльца стоял без колпака Олфимко, жалобным голосом тянул:
— Отдай, поп, заклад! Христа ради, отдай! Денег против заклада еще три алтына накину.
Федор спустился к деревянному городу. Покачиваясь, плыли по реке льдины. Под мостом четверо мужиков шестами проталкивали застрявший лед. Федор перешел на Городенскую сторону, к пустырю. Сторож Фролка сидел на колоде и бердышом остругивал новое топорище. Продолжая стругать, Фролка поднял на мастера бороду. Посмотреть на вкопанную женку приходило немало народу. Федор увидел: над свежеутоптанным кругом земли — человеческая голова. Безобразными космами свисали волосы. Да полно, Онтонидушка ли это? Голова приоткрыла глаза — прежние, глубокие, Онтонидушкины. Дрогнули бескровные губы. Прошептала или почудилось Федору: «Федюша!». И опять: «Федюша, студено мне!»
Федор почувствовал, как отливает от лица кровь, все завертелось, поплыло — и голова с свисавшими волосами, и сторож Фролка, стругавший топорище. Крепкая рука легла на Федорово плечо и голос, как будто знакомый, тихо сказал:
— Пойдем, Федор Савельич, не годится на боярское дело глядеть.
Не помнил мастер, как шли через мост. Опомнился на бревне у башни. Увидел круглолицего рослого парня, узнал артельного каменщика Михайлу Лисицу. Михайло подал берестяной корчик с водой.
— Попей, Федор Савельич. Не гневайся, что тебя сюда приволок. Очень ты лицом бел стал. — Прищурил глаза. — Сдается, мастер, люба тебе женка. Вызволим мы женку из окопа и в месте таком схороним, — не то воеводы, и ворон не отыщет. А там — по нраву женка, так совет да любовь. От стариков я слышал — не один раз такие дела бывали в старину. Как полночь отобьют, ты в башне жди. Сюда никто не забредет. Выймем женку из окопа — сказать приду.
Слюдяной фонарик на колоде мерцал похоронно. Желтовато поблескивало лезвие бердыша караульщика Фролки. Мутно белело над землей лицо Онтониды. Тьма. Ночь. Шуршание да треск льдин на реке.
Фролка сидел на колоде, боязливо вглядываясь в темноту, думал: «Хуже нет вот такого караула. То ли дело — тюремных сидельцев сторожить. Разбойники, тати, душегубцы, а все же живые души. А тут не понять — живую ли женку караулишь или покойницу. К тому же опять нечистая сила бродит. Упыри из могил выползают». Сторож покосился в ту сторону, где зловеще чернел скудельный двор. Страшно! Отложил бердыш, вытащил из-за пазухи сулейку с вином, хлебнул. (Перед вечером сбегал в кабак, взял хмельного — отгонять ночную сырость.) По телу прошла сладкая теплота. Фролка приподнялся, посмотрел на белевшую в полумраке голову, покачал укоризненно колпаком. «И чего взбрело тебе, горемышной, мужа изводить? В теплоте да сытости жила. Купцова жизнь, ведомо, не то, что наша, собачья». Потянул еще из сулейки, погрозил голове пальцем. «Ты поделом казнишься, а мне за какой грех около тебя маяться? Ладно, если скоро помереть тебе доведется, другие вкопанные женки по неделе и по две в окопе сидят, пока смерть придет. Замучаешься в карауле».
К полуночи от реки надвинулся холодный туман. Фролка, вытянув скляницу до дна, сидел на колоде, раскачивался, икал, плел несуразное. Поднялся, чтобы прогнать одолевавшую дремоту, и хмель разом вышибло из головы: из тумана выскочили страшные, мохнатые, хвосты волочатся по земле, затрясли козлиными рогами, обступили колоду, заблеяли сатанинскими голосами. Выпустил Фролка бердыш, грохнулся на землю, трясущимися губами забормотал:
— Свят, свят, свят, господь! Наше место чисто! Берите, черти, женку, меня не троньте!.. — Хотел крикнуть «караул», чтобы бежали люди спасать христианскую душу, — крику не получилось, только хрип и бульканье сорвались с Фролкиных губ. Черти сволокли с колоды крышку, пиная Фролку ногами («и черти лапти носят», — успел удивиться Фролка), втиснули сторожа в тесную домовину, привалили сверху тяжелым. Слышал от страха едва живой Фролка, как возились черти, — должно быть, тащили в пекло убивицу-женку; Немного отлегло от сердца. «Про меня забыли». Почудилось, будто человечий голос сказал: «Похолодела уж». Потом все стихло.
Федор пришел в башню задолго до полуночи. Ощупью поднялся в верхний этаж. Знал на лестнице каждую ступень, — сам смотрел, когда каменщики выводили башню. Мосты в башне еще не настланы. Прилепившись к карнизу, всматривался он сквозь узкое оконце. Над головой завешенное тучами черное небо. В бойницы дул ветер. От камней тянуло сыростью. Чуть видимый, желтовато мерцал в ночи на той стороне реки фонарик караульщика. Казалось Федору — опять видит он бескровное лицо и смотрят на него из мрака измученные Онтонидушкины глаза. В голове роились мысли. «Что придумал Лисица? Почему хочет спасти Онтониду от смерти, а он ждет в башне неизвестно чего?»
