Владимир Аристов - Ключ-город
Архиепископский поезд, пыля, стал спускаться вниз. На ухабе сани тряхнуло. Владыко рыкнул, ткнул кучера в спину батожком. В кучах золы и разной дряни возились куры. Феодосии повел клобуком, знаком велел подъехать Любиму. Греза подлетел к саням, колпак в руке на отлете. Архиепископ шумно потянул носом воздух:
— Чуешь? Сколько раз говорено, чтоб людишки у владычьего двора падла на улицу не кидали. А тебе, Любим, владычьего указу не ожидая, тех ослушников бы отыскать да, взявши на наш двор, для примера и страха ради другим, поучить плетьми.
Прохожие, завидев шествовавшего с владыкиным посохом служку, останавливались, земно кланялись архиепископовым саням. Феодосий махал рукой — благословлял не глядя.
За старыми бревенчатыми городскими стенами владыку оглушило. По лесам на прясла, согнувшись в три погибели под грузом кирпича, тянулись вереницей деловые мужики. У прясел внизу одни дробили камень, другие волокли страднические одры, третьи тюкали топорами. Стук, крик, гам, матерная брань. От множества сновавшего люда у владыки замельтешило в глазах. «Воистину, прости господи, столпотворение вавилонское».
Сани потянулись мимо выведенных прясел, рвов, навороченных гор камня и земли. Деловые мужики рвали с голов колпаки, кланялись земно. Ждан Бахтин и Греза смотрели коршунами, чтобы не было от кого бесчестья архиепископову сану.
Дотянулись до Крылошевского конца, стали подниматься наверх. Шуму и гаму, как внизу, нет. У желтеющих глиной рвов возились деловые люди. В стороне несколько мужиков били камень. Они стояли спиной, не видели, как поднимался с посохом служка. Обернулись, когда подлетевший Любим Греза вполголоса облаял мужиков матерно:
— …Ай повылазило вам? Не видите, что господин владыко бредет?
Мужики потянули с голов колпаки, согнулись до земли. Греза вытянул для порядка плетью зазевавшегося парня. Парень сверкнул серыми с золотинкой бешеными глазами, схватил сына боярского за ногу, не успели мужики глазом моргнуть — стащил с коня. Двое из владычьих служек кинулись на выручку Грезе, повисли у высокого на руках. Парень тяжело дышал, водил плечами, пробовал сбросить дюжих служек. Владыко поманил пальцем, служки подтащили парня к саням. Любим Греза, взгромоздившись на коня, подъехал. Владыко, щуря водянистые глаза, разглядывал мужика. Служка сорвал с парня колпак, толкал в спину, силился поставить на колени. Архиепископ разгреб дремучую бородищу. Рыкнул сердито:
— Пошто невежничаешь?
Парень усмехнулся краем губ:
— Прости господа ради, владыко! Не приметил, что ты идешь…
— А пошто сына боярского с коня сволок?
— Не знал, что он сын боярский, как ударил — кровь в голову кинулась.
— Прозываешься как?
— Михалко, а прозвищем Лисица, владыко.
Подошел мастер Конь, стоял позади мужиков, обступивших сани. Владыко подался на сиденьи, надул щеки.
— Вот мой суд: взять тебя, Лисица, на наш двор, да чтобы впредь тебе невежничать неповадно было, — бить плетьми нещадно и в смирительную палату на цепь посадить до нашего указа.
Конь отстранил мужиков, стал перед санями:
— Того не можно, владыко. Михалка у камнебойцев артельный, велишь Михалку взять — делу будет мешкота.
Владыко засопел, собрал на переносице брови:
— Указу нашему противишься? Михалка святительскому сану поруху учинил.
— То не поруха, владыко, что мужик слугу твоего с коня сволок, он же первый его без причины бил.
Владыко отмахнулся, кивнул служкам клобуком:
— Волоките сего Михалку на наш двор, чините, как указано.
Кучер оглянулся, тронул сани. Служка подтолкнул Михалку в спину.
— Чего упираешься? Владыкин указ слыхал?
Федор положил руку на служкино плечо:
— Пока воевода или князь Василий Ондреич не укажет, владыкин указ не указ.
Служки затоптались на месте. Пробовали было подступиться к Лисице, набежали еще деловые мужики-камнебойцы, лаяли владычьих людей, замахивались молотами. Какой-то бойкий мужик треснул рыжего служку в ухо. Служки, подхватив полы монатеек, запылили догонять владыкин поезд. Мужики заулюлюкали вслед.
10
После того, как Федор перебрался жить на попов двор, с Онтонидой он виделся редко. Встречались у Хионки Хромой, пушкарской вдовы. Федор знал от Хионки, когда Онтонида придет и ждал в избе.
Чувствовал — коротко счастье с мужней женой, и еще желаннее казались Онтонидушкины ласки. В субботу перед святками Федор ждал Онтониду. Она вошла, как всегда, быстро, робко окликнула в темноте: — «Федюша!» Бросила на лавку шубу, прижалась к любимому, пахнущая морозом, жадная, желанная. Федор чувствовал, как бьется от быстрой ходьбы и радости под легким летником Онтонидушкино сердце. Обвила теплой рукой: «Федюша, сыночек у нас будет».
За оконцем, затянутым пузырем, на небе мутно белел месяц. В темноте не разобрать лица, а когда прижималась щекой, чувствовал Федор на Онтонидушкиных глазах слезы.
Сидели долго. Онтонидушка спохватилась, когда в сенях закашляла Хионка. «Охти! Доведет матушка Елизару, быть мне стеганой».
Федор возвращался домой к попову двору. Шел дальними улицами, мимо ставленных осенью прясел. От месяца голубел снег. На снегу темные тени выведенных до половины башен. Остановился у грановитой. «Сыночек будет». Вот кого он выучит трудному искусству городового и палатного строения. Сын Федора Коня будет строить невиданные на Руси города. А может, то и не его будет сын? Онтонидушка — мужняя жена. Нет, сердце говорит, что его, Федора. Да что в том? Чувствовал, как уходит радость. Нет, не быть сыну Федора Коня мастером, не строить городов и палат на удивление русским людям. Вырастит — поставит Елизар Хлебник сына мастера Коня в амбаре торговать житом да мукой. Взять бы бросить все, уйти с Онтонидушкой, куда глаза глядят. Холопы и крестьяне на государевы украины, реку Дон и Яик бегут. А куда уйти мастеру Коню? Любит Онтониду, любит и город, что уже поднимается над холмами грозными башнями и зубчатыми стенами. Он будет прекраснее и крепче всех городов на Руси.
Стоял Федор у башни на снегу; в небе на льдинках-облаках плыл бесприютный месяц. Федор посмотрел на небо. Усмехнулся, — то ли о себе, то ли о месяце, подумал: «Бездомовник».
11
Накануне масляной недели Федор уехал смотреть новые каменные ломни под Старицей и Верховьем. В Смоленск вернулся через пять недель. В мартовский сырой день подъезжал к городу. Над голым бором, тихим и синим по-весеннему, грозно высились на холмах выведенные под кровли башни. Федор подумал с гордостью: «Ключ-город». Стало легко и радостно, точно возвращался в недавно оставленный родной дом. Так же радовался много лет назад, когда, возвращаясь из-за рубежа, увидел занесенные снегом избы и убогую, покосившуюся деревянную церквушку порубежного села на русской стороне.
Мимо посада и равнодушно позевывавших караульных стрельцов у ворот деревянного города сани стали подниматься на гору. Снег на улицах талый, перемешанный с золой и навозом. Кое-где разливались уже лужи. Ворота на попов двор были открыты.
На крыльце стоял поп Прокофий — маленький, щетинистый, похожий на ежа. Перед попом — Олфимко, портной мастер, сутулый, с желтым лицом. Унылым голосом Олфимко тянул:
— Отдай заклад, Христом-богом молю, поп, отдай!
Федор вылез из саней. Поп вскинул бороденку:
— По здорову ли ездил, Федор? — Прикрикнул на Олфимку: — Отцепись, глупой! — Увидев забредшую на двор бурую свинью, поп сбежал с крыльца, схватил ослоп, бросился гнать со двора чужую животину. Олфимко сказал:
— Принес я попу в заклад кафтан червленый, и дал мне поп пятнадцать алтын, и уговор был, чтоб деньги закладные на Евдокию воротить. Обезденежел я и денег в срок не воротил, неделю пропустил, а поп теперь заклад не отдает. — Олфимко вздохнул. — Ценою тот кафтан рубль десять алтын, шит на подьячего Гаврюшку Щенка. К сему воскресенью, если кафтана не принесу, сулился Гаврюшка меня на правеж ставить.
Федор ушел в горницу. В горнице пахло по-нежилому, пока нахлебник ездил, горницу не топили, поп на дрова скупился. От нежилого духа в горнице, покрикиваний попа и унылого голоса Олфимки, молившего у крыльца вернуть заклад, стало скучно. Федор побрел в приказную избу. За двором, у церкви Николы-полетелого, окликнула баба. Узнал хлебниковскую стряпуху Степанидку. Подбежала, перевела дух, схватила за руку, потащила за церковную ограду, оглянувшись по сторонам, зашептала:
— Хозяйку Онтониду Васильевну на прошлой неделе воеводы в тюрьму взяли. Услышала я, что ты приехал, побежала упредить.
Федор стоял ошеломленный:
— За что взяли?
Степанида вскинула на Федора глаза, всплеснула руками:
— Ох, я, беспамятная! Ты того не знаешь, что хозяин Елизар помер. Два дня прохворал. А старуха, хозяинова мать, попу Василию скажи: «Сдается-де мне — не своею смертью Елизар помер, а Онтонида извела». Поп воеводе довел. Воевода велел задворных мужиков да Прошку Козла дьякам расспросить. Прошка на расспросе сказал: «Того, что Онтонида хозяина зельем извела — не ведаю, а что к знатцу Гудку ходила, то своими очами видал». Ведуна тоже на съезжий двор взяли, в пытошной избе на дыбу поднимали. На дыбе Гудок повинился: «Дал-де Елизаровой женке отравного зелья, а для чего зелье ей понадобилось — не ведаю».
