Мария Баганова - Пушкин. Тайные страсти сукина сына
– Ох, боюсь, эту свою черту он так и не преодолел, – вздохнул я.
– Учился Пушкин очень небрежно и только благодаря хорошей памяти смог сдать хорошо большинство экзаменов; он не любил математики и немецкого языка. К длительной прилежной работе был неспособен. В нем было мало постоянства и твердости. Был он словоохотен, остроумен, приметно в нем было и добродушие, но в то же время вспыльчив с гневом и легкомыслен. Был умен, но плохо понимал логику, в чем сам признавался. Ум его был блистателен, но логические силлогизмы казались ему невнятными. В погоне за красным словцом часто забывал он свое место и приличествующую его положению скромность. Надо сказать, что этим качеством был он обделен. Так, однажды император Александр Первый Павлович оказал нам честь своим посещением. Ходя по классам, его императорское величество спросил: «Кто здесь первый?» «Здесь нет, ваше императорское величество, первых; все вторые», – отвечал вдруг Пушкин.
Я не удержался от смеха. Расхохотался и Пешель.
– В тот раз сам император, казалось, развеселился и шутник отделался лишь строгим внушением, – продолжил рассказ Франц Осипович, – Пушкин потом постоянно и деятельно участвовал во всех лицейских журналах, импровизировал так называемые народные песни, точил на всех эпиграммы…
Пешель вновь опечалился, вспоминая давно уже выросших мальчиков: Пущин в ссылке, Кюхельбекер – в заточении, Дельвиг умер гнилою горячкой….
Мы снова выпили – за упокой. И я принялся расспрашивать Франца Осиповича о телесном здоровье покойного поэта, объяснив, что, будучи сторонником Гиппократова учения о темпераментах, питаю надежду выяснить, как зависел от здоровья тела его дивный дар. Пешель задумался.
– Болел Пушкин, пожалуй, часто: жар, лихорадка… Но болезни не были серьезными и проходили сами через пару дней. Весьма возможно, что происходили они от чрезмерной возбудимости. Холерик! Чистый холерик! В рапортах указывал я обычно что-то вроде «нездоров», «головная боль» и чаще всего «простуда». Один раз только пришлось записать «опухоль от ушиба щеки».
– Была драка?
– Не изволь сомневаться! Но Александр всегда поправлялся очень быстро, проводя на больничной конце три или пять дней… Прописывал я ему солодковый корень, он не вредит, умягчает горло, полезен желудку… благо серьезные поветрия нас миновали! Но видать мое лечение шалуну чем-то не понравилось. Может, микстура была горькой? Он меня поддел. – И Пешель принялся цитировать: «Заутра с свечкой грошевою/ Явлюсь пред образом святым: / Мой друг! остался я живым, / Но был уж смерти под косою; / Сазонов был моим слугою, / А Пешель – лекарем моим». Экий рифмоплет был уже тогда!
– Сазонов! А что за Сазонов?
– Как, ты не знаешь? Ах! Ах, мы все тут ходили «смерти под косою». – Пешель воздел руки к небу. – Я ж тебе рассказывал, что к лицеистам были приставлены «дядьки», а попросту говоря – слуги, в обязанности которых входило убирать им комнаты, чистить одежду и обувь. Одному из них – Константину Сазонову, было всего лишь двадцать лет, когда его арестовали и осудили за шесть или семь убийств и девять разбойных нападений. Последним от его рук погиб извозчик, на нем Сазонов и «погорел»: пожадничал из-за оброненного полтинника. Именно Сазонов прислуживал Пушкину в лазарете.
– О, тут не мудрено перепугаться на всю жизнь! – заметил я.
– Саша был не из пугливых, – проронил Пешель.
– А что с ним потом стало? Я о Сазонове.
– Вот этого не знаю. Осудили… На каторгу…
– Наверное, многие были напуганы до смерти…
– Уж не знаю, не знаю! Напугать шалунов было нелегко. Зато эти юные пииты коллективно состряпали целую эпическую поэму о похождениях злодея.
Пешель поднялся со своего места и ушел куда-то в заднюю комнату. Я прождал довольно долго, пока он снова появился с какой-то разлапистой тетрадью в руках. Между ее страниц было заложено еще множество исписанных листков. Вынув один из них, Пешель стал читать:
Тихо все в средине града,
И покой лишь обитает:
Из Лицея, как из ада,
Вдруг Сазонов выступает
С смертоносным топором,
На разнощика летит
И, встретясь с добрым сим купцом,
Уже готовится убить.
Уже в сени глубокой ночи
Топор ужасный он извлек,
И страшно засверкали очи,
И взором смерть ему изрек,
И вдруг в одно мгновенье
Ему всю голову расшиб.
А мальчик в сопровожденьи
Его рукою же погиб.
Я рассмеялся сему не слишком умелому творению.
– Да уж, таланты у вас подрастали! – воскликнул я.
– И не говори! – вторил мне Пешель. – Ох, сколько анекдотов можно припомнить об этих талантах! Знаешь, однажды воспитанникам Лицея было задано написать в классе сочинение о восходе солнца. Все ученики уже кончили сочинение и подали учителю; дело стало за одним, который, будучи, вероятно, рассеян и не в расположении в эту минуту писать о таком возвышенном предмете, только вывел на листе бумаги следующую строчку: «Восстал на Западе блестящий сын природы…» «Что ж ты не кончаешь?» – сказал автору этих слов Пушкин, который прочитал написанное. «Да ничего на ум нейдет, помоги, пожалуйста, – все уже подали, за мной остановка!» «Изволь!» – И Пушкин так окончил начатое сочинение:
И изумленные народы
Не знают, что начать:
Ложиться спать
Или вставать?
Тотчас по окончании последней буквы сочинение было отдано учителю, потому что товарищ Пушкина, веря ему, не трудился даже прочитать написанного.
Можете себе представить, каков был хохот при чтении сочинения двух лицеистов.
– Да уж, представляю! – ответил я, смеясь.
– Любил он приносить жертвы Бахусу и Венере, – продолжил рассказ Пешель, – волочился за хорошенькими актрисами графа Толстого, причем проявлялись в нем вся пылкость и сладострастие африканской природы. Пушкин был до того женолюбив, что, будучи еще пятнадцати или шестнадцати лет, от одного прикосновения к руке танцующей во время лицейских балов пыхтел, сопел, как ретивый конь среди молодого табуна, взор его пылал… – со смаком проговорил Пешель. – А про эпизод с княжной Волконской ты знаешь? Знаешь! Я хорошо помню ту горничную Наташу, из-за которой и вышла ошибочка: лицеисты проходу ей не давали, так и норовя полюбезничать с ней в каком-нибудь темном углу. Друзья тогда советовали Пушкину во всем открыться Энгельгардту и просить его защиты, но Пушкин на это никак не соглашался. Горд он был чрезмерно. Между тем Волконская успела пожаловаться брату своему, а тот – государю. Государь на другой день приходит к Энгельгардту. «Что ж это будет? – говорит царь. – Твои воспитанники не только снимают через забор мои наливные яблоки, но теперь уже не дают проходу фрейлинам жены моей. Энгельгардт своим путем знал о неловкой выходке Пушкина, признаюсь – от меня, а я от… да не важно! Директор сразу нашелся и отвечал императору Александру: «Вы меня предупредили, государь, я искал случая принести вашему величеству повинную за Пушкина; он, бедный, в отчаянии: приходил за моим позволением письменно просить княжну, чтоб она великодушно простила ему это неумышленное оскорбление». Тут Энгельгардт рассказал подробности дела, стараясь всячески смягчить кару Пушкина, и присовокупил, что сделал уже ему строгий выговор и просит разрешения насчет письма. На это ходатайство Энгельгардта государь сказал: «Пусть пишет, уж так и быть, я беру на себя адвокатство за Пушкина; но скажи ему, чтоб это было в последний раз. Старая дева, быть может, в восторге от ошибки молодого человека, между нами говоря», – шепнул император, улыбаясь, Энгельгардту и пожал ему руку.
Этот уже известный мне анекдот развеселил нас.
– Хуже была история с распитием гогель-могеля, – вспоминал Франц Осипович. – Я ж упоминал про жертвы Бахусу! Шалость приняла серьезный характер и могла иметь пагубные последствия. Один из надзирателей поспособствовал шалунам достать бутылку рома. Они добыли яиц, натолкли сахару, и началась работа у кипящего самовара. После распития сего напитка дежурный гувернер заметил какое-то необыкновенное оживление, шумливость, беготню. Сказал инспектору. Тот после ужина всмотрелся в молодую свою команду и увидел что-то взвинченное. Поначалу взволновались, не больны ли – вызвали меня. Но все выяснилось быстро. Тут же начались опросы, розыски. Надо сказать, что шалуны не дрогнули перед суровостью начальства: Пушкин, Пущин… и другие явились и объявили, что это их вина. Сам Разумовский приехал из Петербурга – сделал шалунам формальный строгий выговор. Этим не кончилось – дело поступило на решение конференции. Конференция постановила две недели стоять на коленях во время утренней и вечерней молитвы, сместить шалунов на последние места за столом, где они сидели по поведению, и занести фамилии их с прописанием виновности и приговора в черную книгу, которая должна иметь влияние при выпуске.
