Лидия Чарская - Паж цесаревны
И ясным, торжествующим взглядом посмотрел Шубин прямо в суровые лица своих судей.
— Мучайте, пытайте меня, — произнес он громким, разом окрепшим голосом, — вы не дождетесь от меня ни слова!
Бирон сделал знак Ушакову, Ушаков — палачам. Те бросились к несчастному, раздели его и потащили к «виске». Минута, другая, третья, и металлические кольца обвили руки Шубина… Веревка натянулась… Петли заскрипели под напором повисшего на них тела… Кости затрещали… Кнут взвился и с визгом опустился на обнаженную спину… Кровь хлынула ручьем.
Глухой стон пронесся по застенку. Глаза Шубина, широко раскрытые, устремились куда-то вдаль. Точно неведомый образ предстал перед мысленным взором мученика.
— За тебя, цесаревна! За тебя, красное солнышко, готов на самую смерть! — шептали запекшиеся горячие губы пытаемого.
— Одно слово, одно указание на деятельность принцессы Елизаветы и ты спасен! — прозвучал где-то под ним голос Бирона.
— Никогда! Слышите ли вы, никогда! — громким, внятным голосом крикнул несчастный.
Новый знак палачам… Хрустнуло что-то… Еще стон, еще вопль, уже нечеловеческий, дикий, и безгласное, бесчувственное тело вынули из колец и опустили на пол…
Заплечные мастера уступили свое место костоправу. Тот долго возился над бесчувственным мучеником. И долго хрустели вправляемые кости, входя в суставы.
Когда Шубин пришел в себя и открыл глаза, казавшиеся теперь огромными среди осунувшегося после нечеловеческих мучений мертвенно-бледного лица, его, полуживого от пытки, вынесли из застенка и опять бросили в каменную гробницу.
Глава XXII
На волосок от смерти. Тяжелые вести. Отчаянное решение
— Милая моя! Родная моя! Золотенькая царевна! Не отходи ты от меня! Не отходи, пожалуйста! Батюшку отняли, матушку, крестненького, и тебя отнимут! — метался Андрюша, ловя руки сидевшей на краю постели Елизаветы.
Две недели тому назад дворцовый арап, случайно проходя в тот вечер по пути к Смоляному дворцу, постучался в дом цесаревны и передал насмерть перепуганным фрейлинам малютку-пажа, найденного им среди снежных сугробов. Доложили Цесаревне. Арапа наградили по-царски и отпустили домой. Андрюшу уложили в постель, в горнице самой цесаревны, и передали наблюдению лейб-медика Лестока.
Ночное путешествие и потрясение не прошли даром маленькому пажу. Мальчик заболел горячкой. Его бессвязные речи, постоянные упоминания о крестненьком, взятом какими-то незнакомыми людьми, открыли глаза Елизавете. Долгое отсутствие ее любимого ездового досказало остальное. Цесаревна была безутешна. С одной стороны, неожиданное и таинственное исчезновение ее любимца, с другой — опасная болезнь пажа-малютки сильно повлияли на цесаревну. Как один, так и другой, — и взрослый прапорщик, и крошечный пажик, — своею неподкупной, бескорыстной привязанностью не могли не привлечь к себе благородное, чуткое сердце Елизаветы. Она любила обоих: и верного своего слугу Алешу, и этого чернокудрого крошку, метавшегося перед ней в жесточайшей горячке.
— Царевна-матушка! голубушка! Звездочка моя ясная! Не уходи от меня! Мне легче, когда ты со мною! Не отходи, царевна! — кричал в забытье ребенок, хватая нежные, белые руки той, которая была ему всех дороже.
— Я не ухожу! Я с тобою, мой мальчик! Видишь меня? Узнаешь, крошечка?
И цесаревна, забывая собственные муки, склонялась к самому личику ребенка, заглядывая своими кроткими глазами в его дико блуждающие глаза.
Но напрасно приближалось встревоженное, полное неизъяснимой любви прелестное лицо ее к лицу Андрюши, напрасно нежная рука гладила черные, слипшиеся кудри маленького пажа: мальчик не узнавал своей милой сказочной «царь-девицы».
— Он умрет, Лесток! Не правда ли? — обращалась взволнованным голосом к своему лейб-медику Елизавета.
— Все мы смертны, Ваше Высочество. Но надо надеяться, что наука…
— Используй же всю свою науку, доктор, сделай чудо, но верни мне к жизни моего пажа!
И, не будучи более в силах сдержаться, Елизавета отошла к окну и зарыдала.
Она плакала тихо, чуть слышно, чтобы не потревожить больного. Слезы одна за другой скатывались по ее прелестному лицу…
Вдруг легкие, быстрые шаги послышались в соседней горнице. Цесаревна живо отскочила от окна и стремительно кинулась к двери. В тот самый миг на пороге появилась раскрасневшаяся от мороза, в меховой шапочке и шубке Мавра Егоровна Шепелева.
— Ну, что, Мавруша? Узнала? — так и кинулась к ней царевна.
— Ох, матушка Ваше Высочество, умаялась, — тяжело переводя дух, говорила, падая в первое попавшееся кресло, верная Мавруша. — Не взыщи, села! Устала, мочи нет!
— Сиди, сиди! Только говори скорее, что узнала, что выяснила?
— Сейчас, сейчас! Дай дух перевести. Ведь намаялась как! Повсюду катала, вестей ищущи. Была у Никиты Юрьевича Трубецкого — нет его дома; у вице-канцлера Головкина — тоже нет; у Остермана барона — тоже ни-ни! Нигде не узнала и, представь, к самому угодила!
— К Бирону? — изумилась цесаревна.
— К нему самому, к курляндцу, к нехристю… Не взыщи, пожалуйста, — с мимолетным поклоном в сторону Лестока проговорила она, — ведь и ты из того же роду, из немецкого…
— Нет, нет, мадемуазель Мавра. Изволите ошибаться, я швейцарец, — тихо рассмеялся последний.
— И полно — швейцарец? Эко сказать: да по мне — что француз, что немец, что швейцарец, все едино — нехристи.
— Да молчи ты, молчи, Христа ради, болтунья! — остановила ее цесаревна. — И больного тревожишь, да и толку не дождешься от тебя. Ну, попала к Бирону и что же?
— Самого нет. Вышла эта самая индюшка его, супружница, Бе-Бе-ниг-на Гот-Гот-либ. Тьфу, и не выговоришь! Вышла это ко мне дура-дурой. Глаза выпучены, сама важная, разодетая. Разговорились. Так мол и так. Я говорю: хочу самого видеть, говорить с ним насчет одного прапора. А она на это мне: «Не насчет того, которого неподалеку от Смоляного дворца арестовали? Хороша, говорит, цесаревна ваша, таких к себе лиц приближает, которые государыне-царице изменники». А я и говорю: «За всеми не уследишь, ваше сиятельство, мало ли что у кого на уме. А только мне подлинно известно, что Шубин изменничеством не отличался». А она то: «клы-клы-клы-клы», как индюшка расфыркалась. Я ей так, а она мне этак, а я ей опять…
— Мавруша! Не мучь меня, не томи! — взмолилась цесаревна, в то время как Лесток не мог удержать улыбки при виде бойкой фрейлины, умело передразнивающей напыщенную графиню Бирон.
Но цесаревна и не заметила комической выходки Мавры. Она вся дрожала от нетерпения.
— Скорее, скорее говори, что узнала, Мавруша!
— Узнала, матушка! Ох, узнала! — вздохнула фрейлина. И за минуту до этого оживленное лицо изобразило смущение, печаль, тревогу.
— Что? Худо? Убили его? — так и вскинула на нее испуганные глаза Елизавета.
— Не убили! Нет, а почитай хуже того сделали… Пытали его сегодня… поднимали на «виску», — чуть слышно заключила она.
— О! — глухо простонала цесаревна и, всплеснув руками, схватилась за голову.
— Его, верного слугу, Алешу, его пытали! Проклятые! Проклятые! За что? За что?
— Пытка что! Впереди горше! — прошептала также тихо Мавра, — впереди еще хуже ждет Алексея Яковлевича.
— Что? Что такое ждет его впереди?! Говори, я готова все услышать, все, все! — схватив за плечи свою подругу и приблизив к ее лицу свои горящие глаза, произнесла глухим голосом цесаревна.
— А то, что нету больше теперь Алексея Яковлевича. Есть безымянный арестант в каменном мешке адмиралтейской крепости. И безымянного арестанта этого отсылают на вечные времена в Камчатку. А там ждут его пожизненные кандалы и безобразная невеста-камчадалка, с которою его окрутят насильно.
И Мавруша, всегда веселая, не унывающая Мавруша, залилась слезами при последний словах.
Лесток нахмурился. Ему было жаль молодую жизнь. В глазах жизнерадостного лейб-медика блеснули непритворные слезы.
Одна цесаревна не проронила ни единой слезы.
При последних словах своей подруги-фрейлины она гордо выпрямилась. Глаза ее засверкали царственным величием и гневом. Никто бы в этом грозном облике не узнал теперь прежней кроткой, мягкой, сердечной цесаревны.
— Слушай, Мавра, и ты, доктор, слушайте! — обратилась она громким, мощным голосом, отчеканивая каждое слово. — До сих пор цесаревна Елизавета смотрела со скорбным смирением на гибель лучших русских людей. До сих пор она сносила безропотно издевательство над Россией пришлых чужеземцев. До сих пор была покорной слугой существующего порядка. Но лучшие друзья гибнут невинно на дыбах и гниют в мрачных застенках тайной канцелярии. Святая Русь залита кровью. Стоны слышатся все явственнее и слышнее, невинные души взывают к мщению. Не пришло еще время освобождения, но когда оно придет, — тут цесаревна подняла глаза кверху и, глядя вдохновенным взором вдаль, произнесла еще громче, — когда оно придет, цесаревна Елизавета сумеет спасти свою погибающую родину!
