Наталья Павлищева - Хозяйка Блистательной Порты
Хафса и Самира, услышав о таком поступке Хуррем, долго смеялись:
– Двух воробьев одним камнем убила! Ох и хитра…
– Интересно, чем она сманила Махидевран, ведь не для подарка же Хуррем баш-кадина привезла красавиц?
Конечно, Роксолана своих секретов раскрывать не стала, как и Махидевран, понимавшая, что признаваться в содействии соперницы в переезде в Манису не стоит.
Роксолана слово сдержала, возможно, ее просьба была последней каплей, а может, султан и без того решил вопрос о наследнике, но со следующего года шех-заде Мустафа правил уже в Манисе, как и положено наследнику престола. Все довольны…
Не все? Недовольны красавицы, выданные за стариков? Но кто же спрашивает их согласия или несогласия? Гарем понял, что идти против Хасеки себе дороже, она умела расправиться с неугодными и без кинжала или яда.
А сама Роксолана взяла этот способ на вооружение, теперь она выдавала замуж наложниц с завидным постоянством. Ничего не стоило намекнуть Сулейману, что какая-нибудь девушка нравится какому-то паше, а то и просто богачу… а самому Повелителю красавица и не нужна… ни разу на ложе не брал… может, отдать, чтоб все были довольны?
Рисковала? Конечно, ведь мог и взять на ложе. Так бывало трижды, что стоило Роксолане немало переживаний и даже слез, но постепенно она научилась подсовывать султану красавиц так, чтобы испытывал только отвращение. Напоить чем-то перед самым визитом в спальню Повелителя, чтобы беднягу всю ночь тошнило, чтобы обмочилась… чтобы заснула в неподходящий момент… мало ли что может сделать одна женщина против другой, не уродуя лицо и тело?
Чтобы опозорившаяся неудачница не страдала, ее тоже быстро выдавали замуж. Постепенно гарем осознал: для Повелителя существует только одна женщина и делать что-то против нее опасно для жизни. Нет, Хуррем никого не убила, не отравила, не изуродовала, даже не вырвала и клока волос, но легко уничтожала любую, кто оказывался к Повелителю ближе, чем позволила она сама.
Чтобы не было разговоров о том, что султан не способен обладать многими женщинами, Роксолана даже подбирала красивых дурочек, осторожно учила, как вести себя в спальне, а потом изображала искреннее недоумение, почему Повелителю не понравилось, конечно, умалчивая о том, что советовала противоположное необходимому. Одни красавицы оказывались слишком развязными, другие слишком пугливыми, третьи слишком глупыми, четвертые… Если хорошо знаешь человека, всегда можно посоветовать то, что будет «слишком». Роксолана хорошо знала Сулеймана, хотя для всех он оставался замкнутым и таинственным, а потому советовать умела. Конечно, не сама, но через Зейнаб, Гёкче, Марию, а то и просто рассказывая о лжепристрастиях Повелителя в присутствии очередной жертвы ее хитрости.
Стать единственной для обладателя огромного гарема красавиц можно, и не будучи самой красивой, иногда достаточно ума и простой любви, а Роксолана действительно любила своего Повелителя…
Хасеки бывала в покоях султана так часто, как только возможно, ни словом, ни намеком не выдала обид или беспокойства, если таковые и были. Видеть искреннюю радость в любимых глазах, слышать умные ласковые речи, понимать, что тебя ждали, рады не потому, что султан, а потому, что любимый, – это ли не счастье? Повелитель тоже человек, и ему нужней и дороже простые человеческие чувства, чем фальшивые улыбки и наигранная страсть, а благодаря своей необычной Хасеки он купался в этих чувствах сполна. Возможно, Роксолану от всех бед спасала сама любовь, не нужно было изображать тоску или отчаянье от долгой разлуки, страсть или нежность, это лилось из сердца, а потому особенно трогало султана.
На любовь он отвечал любовью. Те, кто не понимал сути происходящего, обвиняли Роксолану в колдовстве. Она писала:
Да, колдунья, сердцем ворожу каждый миг.
Шепотом слова любви скажу – выйдет крик.
Без тебя и соловей наш не поет, вот беда.
Если вдруг разлюбишь, с ним умрем мы тогда.
И Сулейман понимал, что это не пустые слова, а настоящее отчаянье. Но и ему фальшивить не приходилось, любил – искренне, верно, всю оставшуюся жизнь, не только ее, но и свою…
Разве могли все красавицы мира, вместе взятые, победить Любовь? Нет.
Мир на Западе и война на Востоке
Повелитель вернулся иным, что-то в нем неуловимо изменилось, это замечали все, кроме человека, который находился к нему ближе других и постоянно, – Ибрагима-паши. Да, Ибрагим был даже ближе, чем Хуррем. Та сидела с детьми дома и только отправляла любовные письма, а визирь рядом, как и раньше, как долгие годы, посоветует, подскажет, объяснит…
Ибрагим-паша не видел (или не желал видеть?), что Сулейман давным-давно все решает сам, если и нуждается в долгих беседах с ним, то только по привычке или потому, что, обсуждая что-то с другим, легче объяснить все самому себе. Вот этого давний друг султана не замечал, все казалось, если Сулейман обсуждает, значит, советуется, больше того – выполняет данные ему разумным визирем советы. Да, у любого самого никчемного правителя может быть умный визирь, который, собственно, и управляет империей. Сулейман правитель разумный, тем умней у него визирь. Понимание, что он – умный визирь у умного правителя, добавляло Ибрагиму уважения к себе, повышало его самомнение.
Если бы нашелся человек, который смог указать на его ошибку… Но ни отца, ни брата рядом уже не было, Ибрагим не простил им ни Мухсине, ни критики собственного поведения. Попытка брата советовать не брать на себя слишком много и не возноситься выше собственной головы привела к тому, что их пути разошлись, Ибрагим не слишком жаловал критику, действительно считая себя выше остальных.
У него были на то основания: кто еще из рабов сумел не просто так высоко подняться, но стать вторым «я» правителя мощнейшего государства? Но Ибрагима убеждало в собственной значимости не то, что он стал советчиком Сулеймана, а то, к чему эти советы приводили, какие давали результаты.
Разве не визирь советовал построить новый, более мощный флот и использовать способности и знания Пири-Реиса? Да, это Ибрагим вовремя заметил картографа, привлек его на службу. И карту Педру Рейнела, позволяющую читать розу ветров Средиземного моря, как свою ладонь, тоже он раздобыл. Много заплатил продажному португальцу, собственную голову подставил тогда венецианцам, которые могли предать, но рискнул. Зато теперь привлеченный им же пират Барбаросса (пусть другие зовут его адмиралом) мог учитывать то, как хозяйничают злые ветры у африканского побережья, а ветры там сильные и способны натворить бед…
Разве не он осознал важность владений на побережье Красного моря и соединения этого моря с Нилом?
Ибрагим мог бы многое, очень многое поставить себе в заслугу, что и делал, все больше убеждаясь (или убеждая сам себя), что без него, Ибрагима-паргалы, султан Сулейман не только не был бы Тенью Аллаха на Земле, но и сам обладал какой-то тенью. День за днем, шаг за шагом утверждаясь в собственной власти над огромной империей и над самим султаном, Ибрагим все больше терял чувство реальности. Казалось, не он при Сулеймане, а Сулейман при нем.
Потере чувства реальности очень способствовали иностранные купцы и послы, умница Ибрагим перестал замечать, что они-то поют осанну ради собственной выгоды, а не ради дела. Лесть, особенно тонкую и умную, уловить трудней всего, а если она изо дня в день, из года в год льется в уши, подтверждается богатыми дарами, поклонением, просьбами о помощи, заверениями во всемогуществе?.. Ибрагим-паша живой человек, весьма амбициозный, с огромным самомнением. Для такой самоуверенности основания были; когда Гритти напоминал Ибрагиму-паше, что султаны не держат визирей подолгу и участь свергнутых может быть незавидной, тот только смеялся в ответ:
– Этот турок дал слово, что не сбросит меня без повода, а он свое слово держит. К тому же я нужен султану, куда он без меня денется, небось даже не вспомнит, что делать в течение дня должен.
Хитрый и осторожный Аловизо Гритти был испуган не на шутку, потому, когда султан отправил его в Венгрию – четко определить границы османских завоеваний, а также выплачиваемой подати, – немедленно согласился. К тому же такое поручение сулило огромные возможности пополнить собственный карман. Отбывая в Венгрию, Гритти осторожно советовал Ибрагиму-паше быть осмотрительней и действовать, находясь в тени султана, а не перед ним или вместо него.
Послушай Ибрагим-паша венецианца, все могло сложиться иначе. Но и сам Гритти тоже не стал образцом осмотрительности.
Король Фердинанд снова прислал послов с предложением мира. На сей раз Сулейман решил принять их с почестями сам и не прогадал. Не было ни надменных немцев, ни речей свысока, напротив, то, что услышал Сулейман, привело его в восторг: посол передал символические ключи от Граца, взять который Сулейман во время похода даже не пытался (безопасно отдавать ключи, прекрасно зная, что получающий их находится за тысячи километров и в город не пойдет), и просил… называть его сыном! Сулейману понадобилась немалая выдержка, чтобы сохранить внешнее спокойствие, пока он выслушивал заверение посланника, сделанное от имени его короля, что Фердинанд просто не догадывался, что Венгрия принадлежит туркам и что султан желает ею владеть. В качестве названого сына Фердинанд просил признать его королем Северной Венгрии (которой и без того владел) и не журить за то, что не принял «папашу» с почестями, когда тот пребывал в Штирии.
