Владимир Владимиров - Повесть о школяре Иве
Добрые глаза Сюзанны и ласковость, с какой она говорила, победили Ива — он рассказал ей о пропаже книги.
— Та–ак, — сказала Сюзанна, нахмурив брови. И, подумав, прибавила: — Ну что ж, попробуем… А пока что не говори никому.
Ив отодвинул в сторону миску с жареным мясом, до салата он тоже не дотронулся Сутки прошли с тех пор, как пропала его книга. Ночью он не мог уснуть, а сегодня на уроке он сидел ни жив ни мертв. Хорошо, что магистр не вызвал его с книгой, как вчера. А завтра? Завтра можно будет сказать, что книгу забыл взять с собой. А послезавтра?..
Из‑за стойки вышел магистр Петр, подошел к Иву:
— Вот хорошо, что я тебя застал! Не теряя времени, иди сейчас через Луг Школяров мимо нашего шатра. У большой липы тропинка раздваивается. Пойдешь направо, в гору. Когда взойдешь на холм, увидишь вдали мельницу на реке и тотчас за ней две церковные башни, к ним и иди. Там увидишь стену небольшого монастыря отцов бенедиктинцев[61]. Постучи в калитку, спроси отца Иннокентия из скриптория[62] и скажешь ему, что пришел от меня. Я не сомневаюсь, что он не откажет в моей просьбе, а просьба моя — дать тебе работу, так ему и скажи. Ступай, не медли…
- Не видать мне февраля месяца! — раздался возглас хозяина таверны. — Вы, мессир магистр, гнушаетесь моим гренадским, а я клянусь хвостом святого веронского осла[63], что оно принесет вашему желудку во сто раз больше пользы, чем колдовские снадобья аптекаря!..
Оставив магистра с крикливым марсельцем, Ив выбежал из таверны.
Луговая тропинка уводила далеко от Орлеанской дороги и вилась в высокой траве, пестревшей цветами, между холмами с виноградниками, садами и рощами. У тропинки то и дело попадались земляные кучки, нарытые кротами. Вдали сизые ветлы обозначали русла рек. Холмы то вспыхивали яркостью зелени, то потухали в синей тени плывущих облаков. В небе мчалась, кружась, стайка диких голубей. На развилке тропинки, у могучей липы, из‑под древних, замшелых камней выметнулась проворная красно-бурая ласка и умчалась на свою кровавую охоту за крольчатами и мышами.
Жаркий день был безветренным, притихшим, быть может, перед грозой.
С холма Ив увидел и реку, и мельницу, и монастырские башни, и далеко за ними ту самую столетнюю башню аббатства Святого Германа в Лугах, которую ему с моста показывал магистр. Быстро сойдя вниз, он очутился у железной калитки высокой каменной ограды монастыря со свешивающимися через нее плетьми хмеля, тяжелыми от больших тускло–зеленых шишек и широких листьев.
На стук Ива в калитке чуть приоткрылось решетчатое оконце, и в нем появились нос и прищуренный глаз под седой бровью. Старческий голос спросил:
— Что тебе, сын мой?
На ответ Ива замок калитки звякнул, и она открылась. Старик привратник, подслеповатый монах, сгорбленный, с впалым, беззубым ртом, в черной одежде с капюшоном за спиной, шамкая и дрожащей рукой указывая на монастырскую церкбвь, подробно объяснил Иву, куда ему надо пройти. От ворот к церкви вела дорожка, по обе стороны обсаженная белыми лилиями. Их дурманящий запах насыщал неподвижный, накаленный солнцем воздух.
Церковь, древняя, приземистая, сложенная из бурого камня, была украшена только с фасада полукруглой аркой на невысоких толстых столбах широкого портала с тонкой колонкой посредине дубовых дверей, обшитых железными полосами украшений. На арке толпились фигурки демонов, пожирающих корчащихся в адских мучениях людей, и извивались кольцом страшные драконы, кусающие свои хвосты А в полукружье над дверями — Иисус Христос на троне, с короной на голове, окруженный символами евангелистов: орлом, быком, львом, ангелом. С двух сторон портала — две широкие трехъярусные башни, покрытые конусами черепичных шапок. На верху башен — узкие, как бойницы, окна. Не для молитвы строили тогда такие крепкие и высокие башни, а для дозора и обороны на случай войны, когда монастыри превращались в крепости. Одна половина дверей была открыта, и из сумрака церкви на Ива пахнуло холодом и сладковатым запахом ладана. Кругом было так тихо, что монастырь казался необитаемым. Однако на дорожке, у высаженной широкой полосы вербены с лиловыми цветочками на высоких ветках, стояла бадья с водой и лежали лопаты. Ив знал, что отцы бенедиктинцы или «черные монахи», как их звали в народе из‑за черной одежды, в отличие от других монахов, славятся не только перепиской книг, но и возделыванием огородов, полей, разведением фруктовых садов, разными ремеслами. Вот и вербену они постарались развести, потому что она лечебная. Деревенский учитель Ива с уважением говорил о трудолюбии отцов бенедиктинцев. Вокруг церкви и дальше стояли огромные дубы и липы со стволами, обвитыми плющом, заросшие густой порослью шиповника, жасмина и душистой жимолости, обвешанной пучками ярко–красных ягод.
В глубине сада, сквозь зелень, белели стены монастырских построек.
Тотчас за церковью стояло продолговатое здание, тоже древнее, опутанное виноградом. В нем, как сказал привратник, помещаются умывальня и скрипторий, но входить туда во время работы переписчиков могут только настоятель монастыря, приор[64] и армарий[65], так что Иву надо вызвать брата Иннокентия и у него просить особого разрешения войти. На деревянной двери был прикреплен молоточек, которым Ив и постучал. Открыл дверь молодой монах с приветливым лицом и попросил Ива подождать, а он пойдет скажет брату Иннокентию.
Отец Иннокентий оказался пожилым человеком высокого роста, с худым и строгим лицом аскета[66], с проницательным взглядом светло–серых глаз под густыми черными бровями. Узнав, от кого и зачем пришел Ив, он велел ему следовать за ним, предупредив, что громко говорить запрещено, молчание — закон скриптория. Через низкое сводчатое темноватое помещение с каменным бассейном посредине и широким камином у стены они прошли к окованной железными полосами двери и через нее — в зал с рядом невысоких толстых колонн посредине. Квадратные основания колонн были установлены на высеченные из камня львиные лапы. Потолок дубовый, потемневший от времени. В высокие окна лился мягкий свет, зеленоватый от обступивших здание деревьев. Один за другим на деревянных креслах сидели монахи. Они склонились, переписывая на пергамент начертанные каламом тексты из старинных кодексов — книг из соединенных деревянных дощечек, покрытых воском. Кодексы стояли на наклонных подставках, прикрепленных к креслам. К подставкам были приделаны каламарии — чернильницы. На табуретах стояли банки: одни — с набором перьев, гусиных, лебединых, павлиньих, другие — с речным песком, лежали свитки пергамента и бумаги. Тишина нарушалась легким поскрипыванием перьев. Монахи были настолько поглощены своей работой, что ни один из них не поднял головы и не обернулся, когда брат Иннокентий с Ивом проходили мимо них. Взглянув в один из списков, Ив заметил заглавную букву, прекрасно сплетенную из зеленых, голубых и красных чернил.
Не произнеся ни слова, отец Иннокентий подошел к своему креслу и, выбрав несколько пергаментных свитков, стоявших в высоком круглом коробе, сделал знак Иву следовать за ним. Через низкую дверку в глубине скриптория они вышли в сад. На одной из дорожек сели на каменную скамью, защищенную от солнца густой зеленью каштана.
— Надеюсь, сын мой, — сказал монах, — что ты с должным благоговением приступишь к работе, благословенной господом, и со всей тщательностью исполнишь ее, оправдав доверие магистра Петра и мое. Вот, возьми, тут пять свитков с текстом, пять чистых — для переписывания. Имей в виду, что я приму только хорошо переписанное. Превосходное письмо наряду с хорошим пением прославило наш монастырь. С молитвой приступи к труду своему и не ослабляй старания своего. Для заглавных букв оставляй место. Мы сами их впишем — ты еще в этом малоопытен. Еще посоветую тебе — отведи для работы часы ночные, как это делаем мы. Безмолвие ночи — лучший помощник писца. В тишине и спокойствии мысли возвышенней и разум сосредоточенней. Сейчас я пойду к братьям, а ты посиди здесь, успеешь еще в ваш суетный город Отдохни, и да будет с тобой благословение нашего святого отца, покровителя Бенедикта Нурсийского, примерного труженика в винограднике господа.
Отец Иннокентий встал, поднял руку и, осенив голову тоже вставшего Ива крестным знамением, пошел обратно к скрипторию.
«Где я буду переписывать? На чем? Чем? Когда? В моей каморке ночью? Откуда возьму светильник? Где я возьму чернила? Где перья? А если и найду, позволит ли аптекарь? Сумею ли я переписать так, как хочет монах?»
Все эти тревожные вопросы копошились в голове Ива, и досадно ему было, что не задал эти вопросы отцу Иннокентию, смалодушничал. Долго сидел Ив, опустив голову. Над ним в листве дерева зашуршало, и на дорожку упал зеленый, в колючках шарик каштана, упал и раскрылся, выбросив на землю два коричневых плода. Ив поднял голову и увидел, как в глубине сада из‑за поворота дорожки появилась толпа мальчиков. Они что‑то говорили и смеялись. Впереди шел монах в темной грубошерстной, похожей на мешок власянице[67], опоясанной куском такой же ткани, в деревянных сандалиях на босу ногу. Монах шел медленно, запрокинув голову. Подбородок на его лице отсутствовал, верхняя губа с торчащими из‑под нее зубами вытягивалась вперед. Монах был похож на лесную мышь. Глаза навыкате были устремлены ввысь. Он что‑то говорил, то и дело протягивая руку вверх. Толпившиеся за ним мальчики приседали и закрывали рот рукой, сдерживая смех. Монах не замечал этого. По мере того как он приближался, Иву стали слышны слова:
